Трагедия М.М. Хераскова “Борислав”, вышедшая отдельным изданием в 1774 г. и перепечатанная в 4-й части “Российского Феатра” в 1786 г. [1], не упоминается в многочисленных работах о литературных и исторических источниках пушкинского “Бориса Годунова”, как и в комментариях к новейшему академическому изданию драматических произведений Пушкина [2]¹ и известных комментариях О.Г. Винокура [3], Б.П. Городецкого [4] и Л.М. Лотман [5]. На наш взгляд, “Борислав” Хераскова относится, по крайней мере, к литературному фону трагедии Пушкина. В “Драмматическом словаре” (1787), сообщается, что на сцене “Борислав” был поставлен в ноябре 1772 г. и что “вся трагедия была сочинена под другими именами; некоторые обстоятельства принудили переменить оные и поставить вымышленные. Причем должно упомянуть, что пятой акт совсем переменен и при выборе других имен сочинен новойˮ [6, с. 27]. В опубликованной в 1774 и 1786 гг. редакции тиран Борислав, “царь Богемский”, замышлявший зло против своей дочери Флавии и ее добродетельного жениха Пренеста, “князя Варяжского”, в финале раскаивается и отрекается от престола в пользу последнего. Переиздавая трагедию в своих “Творенияхˮ в 1798 г. [7, с. 261–335], Херасков вновь изменил финал, здесь Борислав погибает как нераскаянный злодей: насильственно свергнутый с престола, он “вынув яд поглощает” [7, с. 334]. По предположению Ю.В. Стенника, здесь писатель “...вернулся к первому варианту, восстановив переработанные ранее места” [8, с. 87–88]. Однако это не коснулось имен действующих лиц: они остались такими же, как в первой опубликованной редакции, т.е. “вымышленными”. Какие же были “другие имена” в первоначальной, не дошедшей до нас версии трагедии – об уже давно догадались исследователи. Г.А. Гуковский высказался прямо и однозначно: “Из содержания трагедии ясно, что герой ее, тиран, – это Борис Годунов (героиня, Флавия, – Ксения). Очевидно, цензурный нажим заставил Хераскова заменить Бориса Бориславом; а по его замыслу рядом с сумароковским изображением тирана, Дмитрия, должно было стать изображение другого узурпатора и тирана, также русского царя и той же эпохи Бориса” [9, с. 187]. О том же писал и А.В. Западов: “Нетрудно по содержанию пьесы восстановить замысел поэта: Борислав – это Борис Годунов, Флавия – его дочь Ксения” [10, с. 48].

Специальных работ о “Бориславе” Хераскова не было, а в немногочисленных попутных суждениях об этой трагедии, как правило, отмечается, что она написана вслед трагедией А.П. Сумарокова “Димитрий Самозванецˮ (1771), через год после нее (кроме процитированных выше работ, см.: [11, с. 326]; [12]). У заглавных героев в “Бориславе” Хераскова и пушкинской трагедии один и тот же исторический прототип – Борис Годунов, уже поэтому есть необходимость в сопоставлении двух этих произведений (ранее, насколько нам известно, не предпринимавшемся). В настоящей статье мы ссылаемся на версию “Борислава”, вошедшую в состав “Российского феатра” [1], так как она стала известна читателям раньше, к тому же, как нам кажется, раскаявшийся в финале Борислав несколько больше походит на пушкинского Бориса.

На первый взгляд, “Борислав” и “Борис Годунов” имеют мало общего. Херасков совсем не претендует на историчность трагедии: действие происходит в Богемии, сюжет вымышлен, конфликт типично классицистический (отец-тиран разлучает влюбленную пару), а главный герой, помимо созвучия имени, не похож на исторический прототип; Пушкин же, напротив, отчетливо обыгрывает близкую к карамзинской версию исторических событий и создает вполне правдоподобный образ царя Бориса. Однако сопоставление текстов произведений Хераскова и Пушкина позволяет выявить несколько любопытных параллелей.

У Хераскова и Пушкина Борислав и Борис занимают трон не по праву рождения, высшая власть далась обоим непросто, и ради нее герои, поднявшиеся “из низов”, готовы на многое. В пушкинской трагедии в отсылках к биографии Бориса Годунова нет нужды – исторический прототип хорошо известен читателю; Херасков же вкладывает в уста своего персонажа нужную информацию:

Ты знаешь, что рожден я в бедном состоянье, Во мраке, где меня скрывала нищета, Я шел, и к счастию себе отверз врата; Мне тысячи препятств в сем деле предстояли, Мечи против меня со всех сторон блистали; Я видел молнии, я слышал гром с небес! Но грудь не робкую против перунов нес. Сквозь множество препятств отверз я путь ко трону, И строгость распростер престола в оборону… [1, с. 190–191]

Вероятные воинские подвиги Борислава и иные преодоленные им препятствия перекликаются с биографией Бориса Годунова, к примеру, заметной ролью последнего в отражении набега крымского хана Мурат Гирея, как это изображалось историками XVIII века (см., например, у В.Н. Татищева: [13, с. 511]. У Пушкина о непростом пути к трону Годунова напоминают злые намеки Шуйского:

Перешагнет; Борис не так-то робок!Какая честь для нас, для всей Руси!Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,Зять палача и сам в душе палач,Возьмет венец и бармы Мономаха… [2, с. 13]

Один из общих мотивов в трагедиях Хераскова и Пушкина – преступления царей ради власти и, как следствие, нечистая совесть, которая терзает Борислава и Бориса, являя героям кровавые призраки их жертв (причем у Борислава их значительно больше) – в данном случае авторы используют очень схожие образы. Так, например, Борислав говорит о себе:

Здесь тени из гробов кровавы восстают! Дрожи! тиран, дрожи! они мне вопиют … [1, с. 210]

И рядом:

…До самой царския приятныя степени, За мною следуют мучительныя тени! Кровавыми мои мне кажутся следы! Где скроюся от сей напасти и беды! Ад стонет подо мной; меня он в жертву просит. [1, с. 209–210]

Облеченные властью, персонажи Хераскова и Пушкина пребывают в персональном аду, что создает контраст между статусом и мироощущением героев, обостряет внутренний конфликт, как в сумароковском “Димитрии Самозванце”. У Пушкина, вероятно, наблюдаем перекличку с Херасковым:

Душа сгорит, нальется сердце ядом, Как молотком стучит в ушах упрек, И все тошнит, и голова кружится, И мальчики кровавые в глазах... И рад бежать, да некуда... ужасно! Да, жалок тот, в ком совесть нечиста. [2, с. 27]

Помимо собственных грехов, Бориславу и Борису одинаково не дают покоя неблагодарность и нелюбовь подданных, о благе которых радеют правители, но их попытки править достойно трактуются превратно:  

Вот мне от подданных за все труды отплата; Ах! подлинно, что трон спокойной жизни трата. [1, с. 169]

И ниже:

Доныне кроют яд злодейския сердца, Завидующия сиянию венца; Заочно судят нас, мои поступки числят, Что я ни делаю, о всем развратно мыслят, Противящийся враг спокойству моему Внушил вельможам то и городу всему, Что я отечество свое пренебрегаю, В несчастье подданных блаженство полагаю. [1, с. 173–174]

Борислав все же лукавит, его слова обусловлены боязнью потерять трон из-за варяжского князя Пренеста, жениха дочери, который слишком популярен в народе. В отличие от него, пушкинский Борис кажется вполне искренним, но в остальном в их монологах персонажей заметно пересечение мотивов:

Мне счастья нет. Я думал свой народ В довольствии, во славе успокоить, Щедротами любовь его снискать – Но отложил пустое попеченье: Живая власть для черни ненавистна, Они любить умеют только мертвых. Безумны мы, когда народный плеск Иль ярый вопль тревожит сердце наше! Вот черни суд: ищи ж ее любви. [2, с. 27]

Нет, милости не чувствует народ: Твори добро — не скажет он спасибо; Грабь и казни — тебе не будет хуже. [2, с. 80].

Любопытно, что, кроме подданных, против правителей, кажется, сам рок – кара за преступления и занятие трона без подлинного права на то либо несчастливое стечение обстоятельств. Так или иначе, но Борислав и Борис не в силах побороть негативное отношение к себе, что в случае с Бориславом более закономерно – он сознательно становится тираном и отрицает честь и добродетель:

Какова средства я к спокойству ни ищу, Всем ужас навожу, и сам я трепещу! Но должны ль быть мои труды пренебреженны, Для получения короны положенны, Я в жизни не имел спокойного часа, До самой крайности прогневал небеса, Они мне кажутся и мрачны и суровы; Свой гром против меня всегда метать готовы! Каким спастись путем в смятении таком! Любленьем честности... Мне путь сей не знаком. Не руководствует нигде мне добродетель: И подданным я стал гонитель, не владетель! [1, с. 188–189]

Борис у Пушкина, напротив, предпринимает всевозможные меры, чтобы оправдать свой статус и заслужить признательность народа, но практически с тем же результатом, что у Борислава – его объявляют виновником всех бед:

Бог насылал на землю нашу глад, Народ завыл, в мученьях погибая; Я отворил им житницы, я злато Рассыпал им, я им сыскал работы — Они ж меня, беснуясь, проклинали! Пожарный огнь их домы истребил, Я выстроил им новые жилища. Они ж меня пожаром упрекали! [2, с. 27].

Для полноты образа тирана в обеих трагедиях царям вменяется в вину несчастье дочерей – Флавии у Хераскова и Ксении у Пушкина. Борислав действительно готов отослать, а потом и казнить Пренеста, и слезы дочери его не смягчают, ибо власть дороже (вокруг этого строится конфликт трагедии); пушкинский Борис желает Ксении счастья и вовсе не несет ответственности за гибель ее жениха, он страдает, наблюдая скорбь дочери, но молва все равно приписывает вину ему (у Пушкина это лишь несколько штрихов в общей картине). В итоге Борислав и Борис в глазах окружающих оказываются злодеями, и оба это осознают, хотя Борислав признает себя таковым, Бориса же тяготит несправедливость.

Борислав говорит:

Отъ Флавии ее Пренеста отдалю, И тайною рукой заочно погублю: Но знаю то, что дщерь передо иной восстонет; О дух мой, иль тебя и женска слабость тронет! Когда в злодействах я не трепетал небес, Могу ль девических боятися я слез? Стеня несчастна дочь и не щади ты стона; Дороже мне тебя мой скипетр и корона. [1, с. 172–173]

Ср. слова пушкинского Бориса:

В семье моей я мнил найти отраду, Я дочь мою мнил осчастливить браком – Как буря, смерть уносит жениха... И тут молва лукаво нарекает Виновником дочернего вдовства Меня, меня, несчастного отца!.. Кто ни умрет, я всех убийца тайный: Я ускорил Феодора кончину, Я отравил свою сестру царицу, Монахиню смиренную... всё я! [1, с. 27].

Предвзятое отношение вельмож и народа к Бориславу и Борису влечет за собой измену, предваряющую мятеж, – еще один общий мотив у Хераскова и Пушкина, который сюжетно обыгрывается по-разному. Борислав одержим идеей измены и своими действиями приближает мятеж, вокруг Бориса зреет недовольство в силу ряда обстоятельств, а непосредственной жертвой смуты становится наследник царя – Федор Борисович, и все же схожие моменты в текстах трагедий прослеживаются. В “Бориславе” читаем:

Не знаешь, видячи везде следы измены! Все полны улицы, все полны градски стены Коварств, смятениев, злодейства, мятежа; Как в аде мучусь я Богемией княжа… [1, с. 169].

В “Борисе Годунове” примечательны диалог Пушкина и Басманова и вывод последнего:

Пушкин Я сам скажу, что войско наше дрянь, Что казаки лишь только селы грабят, Что поляки лишь хвастают да пьют, А русские... да что и говорить... Басманов Он прав, он прав; везде измена зреет… [2, с. 85–86]

Басманов, будучи верным правителю вельможей, в конечном счете склоняется к измене. У Хераскова Вандор, верный советник Борислава, в итоге все-таки предлагает венец Пренесту. Обстоятельства разные, но исход один и тот же – Басманов и Вандор оказываются на стороне противников царя, которому прежде верно служили.

В целом, однако, заглавные герои трагедий Хераскова и Пушкина, как и сами произведения, очень различаются. В образе Борислава отрицательные черты – жестокость, доходящая до кровожадности, упрямство, подозрительность, одержимость идеей предательства – гипертрофированы, Херасков создавал собирательный образ классического царя-тирана по примеру Сумарокова. Пушкин же, следуя за Карамзиным, который акцентирует внимание на преступлениях Бориса и, в частности, прямо обвиняет его в убийстве царевича Димитрия (см.: [14, с. 128–144]), все же осторожничает: против Бориса свидетельствуют Шуйский, Пимен и юродивый Николка, но сам царь в организации убийства царевича не признается, неблаговидных поступков в трагедии не совершает и предстает скорее жертвой обстоятельств, нежели злодеем на троне. Образ Борислава выписан преимущественно черными красками в соответствии с четким разграничением положительного и отрицательного, присущем классицизму, Херасков даже увлекается демонизированием персонажа. Пушкинский Борис неоднозначен, как и исторический Борис Годунов.

Однако на фоне общего несходства “Борислава” и “Бориса Годунова” просматривается несколько перекличек между ними – акцент на целенаправленном возвышении правителей в обход препятствий и конкурентов, нечистая совесть, неприятие подданными и облик тирана в их восприятии (Борислав ему полностью соответствует, а Борис – только отчасти), бесплодные старания снискать признательность народа (сомнительные в случае Борислава, искренние – у Бориса), виновность в несчастии дочерей (у Борислава – действительная, у Бориса – мнимая, но оцениваемая молвой как действительная), мотивы измены и мятежа. У Пушкина, кажется, нет прямых аллюзий на трагедию Хераскова (можно было бы указать разве что на образы кровавых призраков, мерещущихся Бориславу и Борису), но обозначенные параллели позволяют говорить о том, что, создавая “Бориса Годунова”, Пушкин принимал во внимание “Борислава” и отчасти вторил некоторым его моментам.