1

Как известно, кое-кто из первых рецензентов повести Достоевского Двойник воспринимал ее как “сочинение патологическое, терапевтическое, но нисколько не литературное: это история сумасшествия, разанализированного, правда, до крайности, но тем не менее отвратительного, как труп” [1, c. 30]; (здесь и далее все выделения мои – С.К.).

Так, даже В.Г. Белинский после своего достаточно хвалебного отзыва о повести, опубликованного вскоре после ее выхода – в 1846 г. в “Отечественных записках” (в № 3; см.: [2, т. 9, с. 563–566]), несколько позднее, в статье “Взгляд на русскую литературу 1846 года” в первом номере “Современника” за 1847 г. писал: “Фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишенных, а не в литературе, и находиться в заведовании врачей, а не поэтов” [2, т. 10, c. 40–41]. По-видимому, именно из такого представления о “Двойнике” впоследствии развилась его интерпретация в экзистенциальном и фрейдистском ключе (см., напр.: [3]; [4]).

Между тем довольно тесно общавшийся с Достоевским в период создания им этой повести Белинский в своем выше упомянутом хвалебном отзыве писал о ней исключительно как о литературном произведении. При этом он, быть может, примешивал к своему разбору личные впечатления от знакомства с автором, отношения с которым к этому времени были уже разорваны:

Герой романа – г. Голядкин – один из тех обидчивых, помешанных на амбиции людей, которые так часто встречаются в низших и средних слоях общества. Ему все кажется, что его обижают и словами, и взглядами, и жестами, что против него всюду составляются интриги, ведутся подкопы. …болезненная обидчивость и подозрительность его характера есть черный демон его жизни, которому суждено сделать ад из его существования [2, т. 9, c. 563].

Современные исследователи нередко спорят о том, какая именно установка реализована в художественной структуре повести: “психопатологическая” или “установка на действительное существование двойника” ([5, c. 120]; [6, c. 31–53]). Между тем вопрос о “двойнике”, судя по всему, разрешается просто. Как полагал еще Белинский, “наружное сходство” Голядкина-младшего с Голядкиным-старшим “совсем не так велико и поразительно, как показалось оно ему в его расстроенном воображении” [2, т. 9, c. 565]¹.

По-видимому, то, что Голядкин-младший представляется Голядкину-старшему его двойником, – скорее и есть один из симптомов развивающейся в нем болезни. Ведь в повести изображается именно то, как герой ее постепенно сходит с ума: “Подозрительность Голядкина, его неуверенность в самом себе и смятение перед возникшими обстоятельствами свидетельствуют лишь о предрасположенности героя к психическому заболеванию, но не о самой болезни” [8, c. 9, 77].

Именно в таком состоянии нервного расстройства, как известно, все более оказывался сам Достоевский по мере усиления напряженности в отношениях с членами кружка Белинского и вплоть до того момента, когда он попал в Петропавловскую крепость [9, т. 2, c. 212].

2

В исследовательской литературе неоднократно “делались указания на отдельные черты (мнительность, обидчивость, болезненная застенчивость), позволяющие в той или иной мере психологически сблизить главного героя Двойника с создателем этой повести” [10, т. 1, c. 713]. В связи с этим особое значение приобретают личные обстоятельства, в которых создавался “Двойник”.

Повесть писалась в атмосфере постепенно назревавшего разрыва Достоевского с кружком Белинского. В редакции 1846 года из четырнадцати ее глав безумие по-настоящему охватывает сознание героя, начиная с одиннадцатой главы. Еще в главе восьмой Голядкин-старший намеревался жить с Голядкиным-младшим “как братья родные” [10, т. 1, c. 520].

Если обратиться к хронологии работы Достоевского над повестью, то мы увидим, что, пока Достоевский работал над ее первой половиной, никакого конфликта между ним и кружком Белинского еще не было. Так, 16 ноября 1845 г. он писал брату:

Белинский любит меня, как нельзя более. На днях воротился из Парижа поэт Тургенев (ты, верно, слыхал) и с первого раза привязался ко мне такою привязанностию, такою дружбой, что Белинский объясняет ее тем, что Тургенев влюбился в меня [11, т. 28, кн. 1, c.115].

То есть Достоевский с Тургеневым, как Голядкин-старший с Голядкиным-младшим, жили в то время “как братья родные”.

Разрыв между Достоевским и кружком Белинского, судя по всему, произошел уже в январе 1846 г. – после того, как Достоевскому стало известно сочиненное Тургеневым, Некрасовым и Панаевым “Послание Белинского к Достоевскому”². Следовательно, заключительные главы Двойника его автор создавал в ситуации обострившегося конфликта с основными участниками кружка Белинского³.

Между прочим, в стихотворной строке XII главы “Двойника” – “Дайте руку на разлуку и т.д.” – есть «измененная цитата из второй части (строфа LIII, стихи 1223-1224) поэмы И.С.Тургенева “Андрей” , составленная из смежных конечных рифмующихся полустиший: “Андрей, прощайте. Дайте руку / Не на свиданье – на разлуку…”» [10, т. 1, c.746].

Поскольку номер “Отечественных записок”, в котором была напечатана поэма Тургенева, вышел в свет 2 января 1846 г., то, как отмечают комментаторы нового академического издания ПСС Достоевского, «допустимо предположение, что цитата была вставлена оскорбленным Достоевским в текст “Двойника” на последнем этапе работы над ним с намерением придать ей пародийно-полемический смысл, который должен был быть понятым в кругу насмешников» [10, т. 1, c. 746].

Это предположение представляется нам весьма вероятным. Более того, в тексте поэмы Тургенева есть и другие вещи, которые, очевидно, также отразились в “Двойнике”. Так, в строках главы XI поэмы – “…наш Андрей, наш бедный друг / (Коварный друг!) глядел не то Фоблазом, / Не то Маниловым…” [12, c. 145] – мы находим сравнение Андрея с Фоблазом, которое в “Двойнике” пущено в ход Голядкиным-младшим по отношению к Голядкину-старшему: “– Это наш русский Фоблаз, господа; позвольте вам рекомендовать молодого Фоблаза, – запищал господин Голядкин-младший…” [10, т. 1, c. 567]⁴.

Обращает на себя внимание и сюжетная роль Андрея в поэме как “коварного друга” Фаддея Сергеича [12, т. 1, c. 145], готового соблазнить его жену Авдотью⁵ Павловну.

В Голядкине-младшем и без этого есть некоторые черты, которые, по-видимому, содержат аллюзии на личность Тургенева, как, например, манера героя Достоевского завершать рукопожатие самым оскорбительным образом:

Чтоб только отвязаться, сунул герой наш в простертую ему руку фанатика два пальца своей руки; но тут… тут бесстыдство господина Голядкина-младшего превзошло всяческую человеческую меру. Схватив два пальца руки господина Голядкина-старшего и сначала пожав их, недостойный тут же, в глазах господина Голядкина, решился повторить свою утреннюю бесстыдную шутку. Он уже прятал платок, которым обтер свои пальцы, в карман, когда господин Голядкин-старший опомнился [10, т. 1, c. 578].

Возможно, не в последнюю очередь это описание в гротескной форме отсылает именно к Тургеневу.

Привычка Тургенева целоваться при встрече в близкими знакомыми на французский манер⁶ впоследствии станет предметом откровенной пародии в “Бесах”:

– А-а! – приподнялся Кармазинов с дивана, утираясь салфеткой, и с видом чистейшей радости полез лобызаться⁷ . Но Петр Степанович помнил по бывшему уже опыту, что лобызаться-то лезет, а сам подставляет щеку… [10, т. 10, c. 285].

Возможно, молодому Тургеневу была свойственна довольно пренебрежительная манера здороваться за руку, которую Достоевский в “Двойнике” гиперболизировал.

Как известно из мемуаров А.Я. Панаевой, молодому Тургеневу были присущи барственность и хвастовство, за которые Белинский не раз “с досадой говорил ему”: “Когда вы, Тургенев, перестанете быть Хлестаковым?” [15, c. 99]. Если вчитаться в рассказ Панаевой о том, как готовился разрыв Достоевского с кружком Белинского, то нетрудно усмотреть известный параллелизм в отношениях с окружающими Голядкина-старшего:

По молодости и нервности он не умел владеть собой и слишком явно высказывал свое авторское самолюбие и самомнение о своем писательском таланте. С появлением молодых литераторов в кружке беда была попасть им на зубок, а Достоевский, как нарочно, давал к этому повод своею раздражительностью и высокомерным тоном, что он несравненно выше их по своему таланту. И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбие уколами в разговорах; особенно на это был мастер Тургенев – он нарочно втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения. Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые взгляды на вещи, которые сболтнул в горячности, а Тургенев их подхватывал и потешался [16, c.148, 149].

Временами Панаева рассказывает о Достоевском почти в тех же выражениях, в каких сам Достоевский повествовал в “Двойнике” о Голядкине-старшем:

Достоевский заподозрил всех в зависти к его таланту и почти в каждом слове, сказанном без всякого умысла, находил, что желают умалить его произведение, нанести ему обиду. Он приходил к нам с уже накипевшей злобой, придирался к словам, чтобы излить на завистников всю желчь, душившую его. Вместо того, чтобы снисходительно смотреть на больного, нервного человека, его еще сильнее раздражали насмешками. Когда Тургенев, по уходе Достоевского, рассказывал Белинскому о резких и неправильных суждениях Достоевского о каком-нибудь русском писателе, то Белинский ему замечал:

– Ну, да вы хороши, сцепились с больным человеком, подзадориваете его, точно не видите, что он в раздражении, сам не понимает, что говорит [16, c.149, 150]⁸.

Окончательному разрыву, последовавшему после появления “Послания Белинского к Достоевскому”, предшествовало длительное развитие накопившихся противоречий, которое, очевидно, приходится на ноябрь – декабрь 1845 г. Следовательно, оно происходило как раз в тот период, когда Достоевский писал последние главы своей повести, в которых Голядкин-младший проявляет все свое коварство по отношению к Голядкину-старшему.

Между прочим, сходные «комические сюжетные и стилистические аналогии с повестью Достоевского “Двойник”» отмечены и в незавершенной автобиографической повести Некрасова “В тот же день часов в одиннадцать утра…”: “…рассказ о переживаниях Глажиевского, связанных с посещением Мерцалова, заставляет вспомнить описание состояния Голядкина накануне визита к доктору Крестьяну Ивановичу” [18, т. 8, c. 770].

3

Достоевскому очень скоро пришлось убедиться в справедливости “общего мнения” о молодом Тургеневе как о человеке, о котором даже его доброхоты отзывались как о “никогда не имеющем в своем распоряжении искреннего слова и чувства…” [19, c. 357].

В то же время, себя Достоевский всегда готов был обвинить в каких угодно грехах, кроме неискренности:

…к нему можно было прямо прийти и сказать: “Федор Михайлович, я вас ценю и уважаю потому-то и потому-то”. Он непременно дружески протянет руку и ответит: “Спасибо! И я люблю вас, потому что уж если вы пришли и сказали мне это так просто и чистосердечно, то, стало быть, вы человек добрый и прямодушныйˮ [9, т. 2, c. 343]⁹.

Однако именно как гораздо более светский, обходительный и умелый в обращении с людьми, но неискренний и коварный человек Голядкин-младший противопоставлен Голядкину-старшему в повести “Двойник”. Что же касается Голядкина-старшего, то он как раз с самого начала и далее на протяжении всей повести ставит себе в заслугу то, что он “не интриган”¹⁰.

Вначале он противопоставляет себя в таком качестве племяннику своего начальника Андрея Филипповича Владимиру Семеновичу, успешно соперничающему с ним в искании руки Клары Олсуфьевны:

Не интригант – а этим тоже горжусь. Действую не втихомолку, а открыто, без хитростей… Иду я, Крестьян Иванович, – стал продолжать наш герой, – прямо, открыто и без окольных путей, потому что их презираю и предоставляю это другим. Полуслов не люблю; мизерных двуличностей не жалую; клеветою и сплетней гнушаюсь. Маску надеваю лишь в маскарад, а не хожу с нею перед людьми каждодневно [10, т. 1, c. 480].

В тех же примерно выражениях, что и своему доктору Крестьяну Ивановичу, Голядкин декларирует это отцу девушки, руки которой он добивается, и сослуживцам-регистраторам:

Я сам дело начистоту и открыто веду, Олсуфий Иванович”; “Есть люди, господа, которые не любят окольных путей и маскируются только для маскарада. Не интригант и этим горжусь. В дипломаты бы я не годился [10, т. 1, c. 483, 487].

При этом с самого начала Голядкину-старшему представляется, что против него существует заговор:

– У меня есть враги, Крестьян Иванович, у меня есть враги; у меня есть злые враги, которые меня погубить поклялись… – отвечал господин Голядкин боязливо и шепотом”; “Да, Крестьян Иванович, заплели они сплетню. Что они выдумали, чтоб убить человека? Да, Крестьян Иванович, чтоб убить человека, нравственно убить человека [10, т. 1, c. 481, 483].

Таким образом, в воображении Голядкина-старшего фигура его противника, человека прямо противоположного склада, – лицемера и интригана – намечается задолго до появления Голядкина-младшего.

Последний же очень скоро обнаруживает себя своего рода материализацией самых худших опасений героя:

…предательски поруган тем, кого еще вчера считал первейшим и надежнейшим другом своим… Тут господину Голядкину-старшему показалось, что вероломный друг его улыбается, что он бегло и плутовски мигнул всей окружавшей их толпе, что есть что-то зловещее в лице неблагопристойного господина Голядкина-младшего… [10, т. 1, c. 531, 604–605].

При этом Голядкин-младший постоянно демонстрирует умение создавать себе сторонников, в окружении которых он постоянно находится:

…сказал словцо одному, пошептался о чем-то с другим, почтительно полизался с третьим, адресовал улыбку четвертому, дал руку пятому…; осклабившись, вертясь, семеня, с улыбочкой, которая так и говорила всем “доброго вечера”, втерся он в кучку чиновников, тому пожал руку, этого по плечу потрепал, третьего обнял слегка… [10, т. 1, c. 532, 566].

Не напоминает ли это дар Тургенева окружать себя приспешниками, который отмечали в нем многие мемуаристы и который впоследствии Достоевский изобразил в Зверкове и К^о из “Записок из подполья”? (см. об этом: [21, c. 77–86]). При том что у самих приспешников Тургенева не было особых иллюзий относительно объекта их поклонения. Так, П.В. Анненков, вспоминая о Тургеневе, постоянно поминает о “развязности его речей, видной роли, которую он всегда предоставлял себе в рассказах и какой-то кажущейся, фальшивой расточительности, побуждавшей его не отставать от затейливых похождений и удовольствий…” [19, c. 370]. Он приводит немало примеров того, как Тургенев “удерживал за собой право играть доверием людей, не чувствуя, по-видимому, никакой вины на своей совести за проделки подобного рода” [19, c. 361].

4

Среди черновых набросков к предполагавшейся переработке повести, возможно, не случайно есть и такой: “Г. Голядкин погибает под чашей горестей и пишет письмо к Голядк-младшему, своему смертельному врагу, о руке помощи (рыцарское письмо). (Я у Бекетовы. Иду к Тург.)” [10, т. 1, c. 607].