В истории русской литературы ХХ века есть два замечательных писателя, чьи фамилии не только начинаются на одну букву и их книги стоят рядом на книжных полках, но и в целом их творчество часто рассматривается как своеобразный заочный диалог единомышленников, ну или по крайней мере авторов достаточно близких по своему мироощущению. Речь идет о Михаиле Пришвине и Андрее Платонове. Немало научных исследований посвящено общности тем, которые обоих волновали. Достаточно назвать такие серьезные работы, как книги “Художественная философия природы (творчество М. Пришвина и А. Платонова середины 1920-х – начала 1930-х годов)” Е.А. Яблокова [1], «Путешествие в человечество, эскиз к теме “Платонов и Пришвин”» А.А. Дырдина [2], диссертацию “Философия природы в творчестве М.М. Пришвина и А.П. Платонова” Ю.С. Мохнаткиной [3].

Вместе с тем, надо признать, что в реальной литературной жизни 1920–1930-х годов два писателя выступали скорее как оппоненты. Точнее оппонентом, и очень яростным оппонентом Михаила Пришвина, был Андрей Платонов. В опубликованной в 1940 году в “Литературном критике” рецензии на книгу Пришвина “Неодетая весна” Платонов предъявлял ее автору весьма жесткий счет. Отрицая “лживую натурфилософию” ухода от человеческого общества, Платонов обвинял старшего собрата в эгоизме и нежелании “преодолевать в ряду со всеми людьми несовершенства и бедствия современного человеческого общества”, укорял его в бесплодном поиске “немедленного счастья, немедленной компенсации своей общественной ущемленности… в природе, среди “малых сих”, в стороне от “тьмы и суеты”, в отдалении от человечества, обреченного в своих условиях на заблуждение или даже на гибель, как думают эти эгоцентристы”. Этот сюжет хорошо известен и был не раз описан историками литературы. Менее осмыслен другой критический выпад Платонова в адрес Пришвина, случившийся десятью годами ранее и ставший в каком-то смысле прологом к будущей резкой рецензии на “Неодетую весну”.

Речь идет о предисловии Платонова (оно называлось “От составителя”) к хронике “Впрок”. Сама хроника увидела свет в журнале “Красная новь” весной 1931 года, а что касается предисловия, то история создания этого не опубликованного при жизни писателя и обнаруженного в его архиве много лет спустя документа была проанализирована в статье Н. Умрюхиной «Первая редакция повести “Впрок”» [4].

Платоновский текст носит чрезвычайно страстный полемический характер, направленный против идей “моцартианства” в искусстве, которые выдвигала литературная группа “Перевал”. “Вопреки с мнением тех идеологических паразитов, которые признают искусство действительностью, пропущенной через эмоционально-индивидуальные, ароматические особенности автора и еще дополнительно окрашенной в эти благоухающие качества писателя, – писал Платонов, – литература должна происходить из чувства коллектива и представлять из себя не букет индивидуальных ощущений, годный лишь для излишества, а – хлеб наш насущный… Литература не служанка для пролетарской революции – рабынь последней не нужно – а ее младшая сестра, такая же мужественная, желающая, чтобы старшая сестра воспитала ее впрок” [4, с. 86–87].

Действительно ли Платонов верил в то, что литературу должен кто-то воспитывать, вопрос спорный, во всяком случае он-то, очевидно, никаких “воспитателей” над собой никогда не признавал и весьма болезненно реагировал на любую критику, но в аспекте интересующей нас темы чрезвычайно любопытен следующий фрагмент его размышлений: “Сальери, конечно, может лишь думать своим рассудком, но не может непосредственно усваивать им коллективного, классового исторического опыта; от этого и сохнет и мучается Сальери, и по заслугам не уважает свой бескровный разум, к которому нет питательной жилы из коллектива, а для равенства в силах, для самоуважения Сальери стремится уничтожить и чужой разум, беря себе на помощь интуицию, то есть нечто произвольно зарождающееся, – дар от бога, а не от людей, ибо к ним Сальери не знает дороги. Он хочет, чтобы и люди питались этой интуицией, а не рассудком, – собственной личностью, а не из коллективного источника. Он бы желал, чтоб насущный ржаной хлеб сознания пропал на земле и в пищу пошла бы подводная клавдофора – редчайшее реликтовое растение из девственных болот, не имеющее никакой пользы для сытости трудящегося человека” [4, с. 87].

Ключевое слово здесь – клавдофора, позволяющее однозначно определить не названную Платоновым критическую мишень, ибо за сохранение сей уникальной водоросли, произраставшей лишь в единственном озере в пойме реки Дубны, да еще где-то на севере Германии, боролся не кто иной, как Пришвин, и именно эта, похожая на волшебный шар, бархатно-зеленая подводная трава и стала причиной конфликта между двумя классиками ХХ века.

Пришвин, как будто предугадывая аргументы противников сохранения редкой водоросли, воспроизводит в “Журавлиной родине” – своей важнейшей книге, посвященной природе творчества – следующий диалог между крестьянином из Талдомского уезда и московским городовым в дореволюционное время:

Он стал с корзиной на Кузнецком, угол Петровки. Сразу окружили его разные люди, и все в один голос:

– Едят?

– Нет, – ответил он, – это не для еды.

– А для чего же?

– Для красоты.

Одни подивились, покачали головой и ушли. Другие приходят.

– Едят?

– Похлебка выходит отличная.

– Почем?

– Двугривенный.

Показалось недорого. Стали бойко покупать. И вдруг городовой:

– Покажи права!

– На это права не берут: эту вещь не едят, не варят, не жарят, она только на удивление, красота и больше ничего.

Взял городовой один шар, посмотрел, повертел, помял, ковырнул пальцем, пожевал, сплюнул.

– Правда, – говорит, – вещь эта для государства бесполезная и налога за нее не возьмешь. Тоже вещь эта несъедобная, себе взять незачем и тебе дать в морду нельзя: вещь мягкая. А все-таки лучше ты с ней уходи.

Конечно, я писал с хитрецой, прославляя дело мелиораторов, но я спрашивал, известно ли что-нибудь о спуске озера ученым, которым вверено дело охраны памятников природы. В этой фразе и был мой прицел публициста, потому что не мог же я не догадаться, что ученые тут проморгали, а инженеры их обошли [5, с. 387–388].

И чуть раньше: “Тяжело мне было думать, въезжая в Заболотское озеро, что через какой-нибудь месяц чья-то техническая причуда обратит этот редчайший памятник природы в десятиверстный непроходимый ковш грязи” [5, с. 387].

Таким образом, врагом клавдофоры, этого, по выражению Пришвина “удивительного сердца Земли”, “сохраняющего лучистую энергию солнца, тайну всеобщего творчества жизни”, выступает как власть дореволюционная в лице городового, так и представители власти нынешней в лице мелиораторов и инженеров, то есть тех, кто стремился реликтовое болото осушить и использовать для сельскохозяйственных нужд.

Очевидно, что отдавший много лет мелиорации инженер Платонов не мог не воспринять затейливые пришвинские слова как прямой выпад против самого себя и представителей своей профессии, и таким образом его критика лежала не только и не столько в плоскости литературной, сколько в отношении к вопросам природопользования, и, если так можно выразиться, касалась “чести мундира”. И вот здесь наши авторы действительно выступали как самые настоящие антагонисты. Пришвину было важно природу сохранить, а тяжело пережившему голод 1921 года и писавшему о ту пору, что природа – враг, природа – белогвардеец, природа – контрреволюционер, Платонову – преобразовать ее в пользу трудящегося человека. Пришвин мелиораторов порицал, Платонов – защищал. Один хотел землю улучшить, изменить, другой полагал, что земля сама знает, какой ей быть и менять на ней ничего не надо.

Ирония этого сюжета состояла еще и в том, что деятельность губернского мелиоратора Платонова протекала в Воронежской губернии, и одним из ее объектов стали верховья реки Тихая Сосна. “Все эти реки, о которых мы учили в учебнике географии: Воронеж, Битюг, Хопёр, Тихая Сосна… их нет. Они заросли камышом. Если раздвинуть камыш, то внизу между камышинками мокро. Платонов прочищает реки. Товарищ Платонов ездит на мужественном корыте, называемом автомобиль…” – писал Виктор Шкловский, встретившийся с Платоновым летом 1924 года в разгар мелиоративной деятельности последнего. Тихая Сосна есть та самая река, по которой нерадивый ученик елецкой гимназии Миша Пришвин совершил в 1885 году побег в Азию, за что его похвалил учитель географии В.В. Розанов, кого будет увлеченно читать посреди воронежского чернозема Платонов и тем поразит Виктора Шкловского, автора одной из первых советских книг о Розанове. То есть Платонов-мелиоратор не только Пришвину досаждал, но и, в сущности, спасал его любимую реку от обмеления. Впрочем, это не известное Михаилу Михайловичу обстоятельство к нашему основному сюжету прямого отношения не имеет и любопытно скорее как некий казус и еще одна нить, связующая столь разных персонажей, включая Розанова, но вот что по-настоящему интересно и важно, так это попытаться ответить на вопрос: неужели Пришвин действительно до такой степени прогневал Платонова своей клавдофорой и, в сущности, не такими уж и резкими нападками на “луговых мастеров”, что именно его, казалось бы, далекого от острых вопросов современности, тихого охотника-натуралиста и воспитателя охотничьих собак, автор предисловия к хронике “Впрок” избрал в качестве своего главного врага и объявил “Сальери нашего времени”, не позабыв этой обиды и десять лет спустя? Но за что? Почему? И вообще какое было дело Платонову до “Перевала”, тем более что в эту группу входили его воронежские товарищи Андрей Новиков и Николай Тришин, вместе с которыми он успешно работал в “Крестьянской радиогазете”? И наконец, как и почему он вообще на “Журавлиную родину” наткнулся?

Выскажем предположение, что помимо категорического несогласия с пришвинским отрицанием мелиорации и его борьбой за бесполезную для трудящегося человека клавдофору¹, вызвать возмущение Платонова могло вызвать еще одно, на первый взгляд, курьезное, а в действительности весьма серьезное обстоятельство. “Журавлиная родина” печаталась весной 1929 года в “Новом мире”, и если мы возьмем майскую книжку этого журнала, то увидим, что на ее обложке присутствуют два автора: Пришвин и… Платонов. Но – не Андрей, а – его практически ровесник (он родился в 1900 году) и чем-то даже внешне похожий на него – Алексей, и именно этот второй А. Платонов и стал своего рода триггером завязавшейся дискуссии о различных подходах к окружающей среде и вопросам природопользования. Больше того, кто знает, не будь повесть Алексея Платонова с ее вызывающим, возмутительным названием (об этом чуть ниже) опубликована в том же журнале, что и “Журавлиная родина”, автор хроники “Впрок” о пришвинском сочинении, возможно, ничего бы не узнал, как не узнал бы и о волшебной клавдофоре, и не стал бы на Пришвина столь сильно гневаться. Но возмутительное соединение двух фамилий не могло пройти бесследно, особенно если учесть, что оба новомирских автора – и Алексей Платонов, и Михаил Пришвин – были, как назло, членами “Перевала”.

Алексей Платонов – личность не столь известная, как его великий однофамилец, однако в те времена двух Платоновых нередко путали либо считали одним человеком (так, одна из рецензий на “Епифанские шлюзы” начиналась словами: “Автора этой книги легко смешать с другим Платоновым, Алексеем. Оба они пролетарские писатели, оба одновременно прозаики и поэты”), и “главного” Платонова это не могло не огорчать, учитывая то, как болезненно он относился к двойничеству вообще. В “Записных книжках” с примечанием “Это важнейшее!” Андрей Платонович отмечал: “Когда я вижу в трамвае человека, похожего на меня, я выхожу вон”; “Я не смотрюсь никогда в зеркало, и у меня нет фотографий”; “Если я замечу, что человек говорит те же слова, что и я, или у него интонация в голосе похожа на мою, у меня начинается тошнота”.

Настоящее имя и фамилия платоновского литературного “двойника” было Петр Алексеевич Романов, которое он после революции по понятным причинам поменял. Почему он взял при этом фамилию Платонов – неведомо, однако его жизненный путь действительно был чем-то похож на биографии героев Андрея Платонова. “Сын сельского пастуха, Алеша², чье детство прошло в нищете, 14-летним мальчиком (таких не брали на войну) ушел зарабатывать. Плавал матросом по Волге. Потом стал штурвальным на буксирных судах нефтефлота. Через месяц после Октябрьской революции 18-летний юноша вступает в партию, идет в армию, воюет на Южном фронте в 10-й армии рядовым бойцом, становится политработником, участвует в обороне Царицына”, – вспоминал хорошо знавший его писатель, журналист и фотограф Макс Поляновский.

Чем – если не считать политработника – не платоновский “сокровенный человек” Фома Пухов? Да и новомирская повесть Алексея пусть и уступала по своим художественным достоинствам прозе Андрея, но драматическое изображение человеческих характеров на Гражданской войне – платоновскому миру не противоречила, недаром платоноведы одно время своему “кормильцу” его сочинения приписывали.

В сущности, Алексей Платонов вольно или невольно выступал по отношению к Андрею Платонову в роли литературного спойлера, как сказали бы мы сегодня, а какому автору такое понравится? Но самое поразительное и в каком-то смысле скандальное в том загадочном сюжете – название его повести. Опубликованная вместе с “Журавлиной родиной” она называлась “Макар – карающая рука”, то есть в ней было использовано то же самое имя, которое буквально через три месяца появится в сентябрьской книжке журнала “Октябрь” за 1929 год в рассказе Андрея Платонова “Усомнившийся Макар”, и опять же остается только догадываться, что испытал “настоящий” Платонов, все это увидев. Мало этого, у читателей-то ведь создавалось впечатление, что Алексей Андрея опередил, и, следовательно, опоздавший должен был своего героя либо переименовать, либо смириться. Однако, во-первых, внести исправления в текст скорей всего было трудно чисто технически, ибо рассказ в “Октябре” уже набрали, а во-вторых, надо учесть то обстоятельство, что имя Макар было занято Андреем Платоновым в упоминавшейся “Крестьянской радиогазете”, с которой он сотрудничал начиная со второй половины 1928 года, а может быть, и ранее, и первые рассказы о Макаре появились именно там и тогда. Таким образом, исключительное литературное право на “Макара” принадлежало все-таки Андрею. Но знал ли об этом Алексей? Случайно он нарек своего героя Макаром или же своего однофамильца “троллил”? Если да, то с какой целью? Этого не скажет теперь наверняка никто, однако совпадение имен и мотивов могло быть прочитано как горькая насмешка, розыгрыш, если не целый литературный заговор: один автор “Нового мира” нападает на мелиораторов, другой крадет имя героя, и оба при этом состоят на учете в “Перевале”, куда еще и Андрея против его воли также по ошибке записали. Как тут было не возмутиться и не ответить? Не заявить, что он не только не имеет никакого отношения к “Перевалу”, но сознательно выступает против его идей, тем более что Платонов был вспыльчив и имел обыкновение своим литературным оппонентам публично отвечать?

Итогом всех этих случайных либо неслучайных совпадений и стало платоновское раздражение, вылившееся в горячечное, лихорадочное предисловие к “Впроку”. И хотя, повторим, оно не было опубликовано, так и оставшись в писательском архиве, факт этот весьма показателен, и здесь можно сделать не научное, но чисто художественное предположение, или лучше сказать, произвольное допущение. Покатившийся с вершины камешек платоновской личной обиды мистическим образом спровоцировал негативную реакцию куда более могущественного политического деятеля. Именно два платоновских сочинения – “Усомнившийся Макар”, и в особенности, хроника “Впрок” – обрушили на своего создателя целую лавину сталинского гнева, навсегда испортив Платонову прижизненную литературную репутацию и исковеркав его судьбу. Недаром Андрей Платонович так не любил своих двойников…

Что же в итоге? Клавдофора безвозвратно погибнет³, Платонов будет на несколько лет отлучен от литературы, а Пришвин в 1931 году объявит о своем выходе из “Перевала” и, по собственному выражению, как “отрок в каменной печи” пересидит сталинское лихолетье. Однако в 1946-м, когда у его гениального зоила после публикации в “Новом мире” рассказа “Возвращение” вновь настанут тяжкие времена и он обратится к обработке народных сказок, именно не помнивший обиды Пришвин даст свое положительное заключение, и эта рекомендация Платонову весьма поможет. Что же касается третьего участника той странной истории, всеми забытого Алексея Платонова, то в 1937 году он был исключен из партии и, как считалось, репрессирован⁴, однако мемуарное свидетельство М.Л. Поляновского говорит о том, что Петр Алексеевич Романов-Платонов погиб в народном ополчении под Ельней в октябре 1941 года. Могила его неизвестна, а имя выбито на мемориальной доске с фамилиями московских писателей, не вернувшихся с Великой Отечественной.