В отечественном литературоведении принято считать, что «подлинным открытием Болгарии для русской культуры стали именно “Письма о Болгарии”» В.Г. Теплякова [1, с. 420]. Однако совершенно ясно, что возникновению “Писем” должна была предшествовать некая прототрадиция. Отсутствие фиксированных границ и политической самостоятельности выразилось на рубеже XVIII–XIX вв. в создании Балкан как воображаемого проекта, чрезвычайно удобного для идеологических построений в литературе и искусстве, а также для политических манипуляций [2, с. 2]. Балканы как “третий регион” (и Болгария в том числе) объединяли в себе черты Запада и Востока, чему также способствовала религиозная, этническая и культурная неоднородность полуострова [2, с. 8–10]. Религиозно-культурная общность, идея преемственности Российской и Византийской империй стала веским основанием для усиления влияния России на Балканах. А.Л. Зорин считает, что “греческий проект” оформился лишь к середине 1770-х гг. у Г.А. Потёмкина, связывая его зарождение с письмами Вольтера 1768 г. к Екатерине II [3, с. 38–39]. Однако Е. Смилянская относит его возникновение к 1762 г., когда Г.Г. Орлов представил императрице проект освобождения Греции [4, с. 74]. Выделяя два этапа “греческого проекта”, Смилянская показывает, что русская императрица всерьёз намеревалась поднять восстание среди греков и использовать их для борьбы с Османской империей только на первом этапе, во время Архипелагской экспедиции. Уже на втором этапе в проекте Г.А. Потёмкина, подразумевавшем создание дружественного России царства во главе с внуком императрицы Константином, Греция и греки перестали рассматриваться как политический субъект [4, с. 86].

Для нас было важно вкратце очертить эволюцию “греческого проекта” как предыстории возникновения болгарской темы, поскольку задолго до В.Г. Теплякова упоминания Болгарии появляются именно в торжественных одах и словах на победы в русско-турецких войнах 1768–1774 и 1787–1791 гг.

Прежде всего, Болгария появляется в русских одах и словах как новая географическая система координат, задающая границы театра военных действий. Он простирается от реки Дунай до Балканских гор (или от Истра до Гема). Дунай служит водоразделом между российскими и турецкими территориями (весьма характерна одическая формула “победы, одержанные за Дунаем”). Сама река либо смиряется перед воинственным напором русских войск, либо охотно помогает русским одолеть турок, одаряя славой Екатерину Вторую. Но в сражениях Дунай страдает от своей отзывчивости, ведь русские повелевают всеми четырьмя стихиями:

Воспламенив Днестр, Ларгу с Истром,

В полете и стремленье быстром

Рвет воздух, следом вихрь крутит [5, с. 7]

Море, следуя общему настроению природы, тоже изнемогает от огня. Сам “Нептун мятется от тревоги / На крик, на дым, суда премноги, / Подъемля свой угрюмый взор” [6, с. 8], но во вселенской битве стихий и чудовищ русские корабли совершенно уверены, что повелитель вод им поможет:

Как будто легкими стрелами,

Носимы Россы кораблями

Проходят в области твоей,

Угрюмы волны рассекая,

Тебя защитой почитая [7, с. 18].

И неприступные Балканы помогают русским, сочувствуя участи болгар:

Неправедно наследств лишать,

Навек свое любезно племя;

Народов чуждых злобно семя

В объятиях своих питать.

О! коль бесчестно и презренно,

То знает сердце огорченно [7, с. 36].

Природу возмущает кровожадность турок по отношению к болгарам, и она противится тому, чтобы все богатства Болгарии и её урожай получала Османская империя. Гем обещает русским свою “защиту, / непобедимостью покрыту” [7, с. 36]. В результате восстаёт против турок сам порабощённый болгарский народ, помогая русским войскам в качестве партизан, добровольцев и снабжая армию графа Румянцева продовольствием:

“Герой сим зделав половину, другую страшит совершить Фракиею: тут он не имеет нужды в оружии и припасах, житницы неприятельския его довольствуют: бабадаги повинуются, Силистрия от него стонет, ужас ея тревожит Стамбул, Рущук приближает его опасность, болгары пред ним открывают погибель, Карас истощает его крепость, Шу́мля приводит во трепет его престол” [8, с. 8–9].

В “Слове” Ф.Г. Карина Болгария появляется под именем античной Фракии (Южной Болгарии). Но наиболее развёрнуто её образ был явлен в оде Евгения Булгара (или Вулгариса) – греческого богослова с болгарскими корнями, лично приглашённого в Россию Екатериной II и получившего здесь сан архиепископа Славенского и Херсонского. Он был первым одописцем, обратившимся к описанию “Мизийския страны” (Северо-восточной Болгарии), ставшей свидетелем военного позора османов, которых автор оды считает азиатами. Евгений мечтает об их изгнании из Европы “в Кавказкие хребты бесплодны, / в Аравски дебри толь безводны” [7, с. 38]. И хотя Евгений Булгар по своему мировоззрению был греком (что выражалось в его желании свободы именно для греков), важно то, что он сознательно расширяет границы “греческого проекта”, распространяя его влияние и на болгарские земли. Евгений апеллирует к античной мифологии, доказывая тем самым, что Болгария также принадлежит к античному, греческому миру, а значит, также заслуживает внимания императрицы:

Ах! Гелла свой забудет род?

И как в презрении оставят,

От скорбна плену не избавят

Борей, Оринфия свой плод?

Сей плод любви их Гем любезный,

Что ныне льет потоки слезны [7, c. 36].

Характерно то, что в сознании греческих и русских одописцев сама Россия геополитически осмысляется как Север, противостоящий Востоку (Турции), место Запада традиционно отводится Европе (весьма хладнокровной к стенаниям греков [5, c. 9]). Казалось бы, Югом в данной системе координат, смещённой вправо по диагонали, должна была быть Греция. Однако у И.А. Верещагина в заимствованном у греков, в частности у А.П. Палладоклиса, собирательном образе престарелой Греции-матери, просящей у России заступничества, та восклицает:

Дары свои я истощила

На запад, север, юг, восток

О мне Италия восстала,

Мной фурия сотрясшись пала

Претяща зреть Европе свет [5, c. 9].

Следовательно, место Греции как истока европейской культуры и Балкан в целом (а с ними и Болгарии) находится в самом центре одической “карты мира”, а место Юга, по Верещагину, занимает Италия как наследница Древнего Рима. Таким образом, благодаря политической пропаганде греческих эмигрантов и одической карте мира, делающей Балканы его средоточием, складываются предпосылки для будущего переноса “центра тяжести” с Греции на Болгарию и уточнения культурно-географических координат последней.

Этот перенос был осуществлён уже в XIX в. Среди наиболее значимых прозаических и поэтических произведений выделим “Дневные записки поездки в Константинополь” А.Г. Краснокутского [9], “Письма из Болгарии” и “Фракийские элегии” В.Г. Теплякова ([10]; [11]).

Краснокутский в 1808 г. был послан фельдмаршалом А.А. Прозоровским с дипломатическим поручением из Бухареста в Константинополь для ведения переговоров о мире с Османской империей. “Записки” отличаются не только достоверностью, поэтичностью и новизной описаний изменчивой болгарской природы, прежде всего бурного Дуная и туманных Балканских гор, и достопримечательностей болгарских городов по сравнению с известной условностью одических пейзажей. Краснокутский также фиксирует ряд идейно-социальных процессов, ставших итогом русско-турецких войн XVIII в. В сцене, где болгары “с восторгом целовали образ бессмертной Екатерины” на серебряных пятаках, мы видим успешное усвоение болгарами идей, транслировавшихся русским одическим дискурсом:

“…она хотела нас спасти от жестокого ига: дай Бог, чтобы увидеть нам скорее русские войска! Горы наши им не помешают; мы слышали, что они и не такие места проходили. Нас уверяют, что русские непременно сюда будут” [9, с. 9].

Эхом екатерининского присутствия на Балканах стали и сами русские солдаты, в силу разных причин не вернувшиеся домой. Краснокутский знакомит читателей с ренегатом Иваном Терентьевым (а теперь Сулейманом), который даёт наставление потомкам верой и правдой служить “России и государю, а то совесть замучит до гробовой доски!” [9, с. 10–11]. Таким образом, мемуары русского офицера становятся вторым важным этапом в процессе постижения Болгарии и поиска точек культурного соприкосновения.

Подлинным сдвигом и литературным открытием Болгарии стал лиро-эпический цикл Теплякова (мы используем здесь характеристику С.А. Степиной [12, с. 34]). Тепляков был направлен И.П. Бларамбергом в приморскую Болгарию в разгар русско-турецкой войны 1828–1829 гг. для проведения археологических разысканий. Найденные античные артефакты он передал в Одесский музей. Строганов считает “Письма из Болгарии” и “Фракийские элегии” двумя отдельными циклами, поэтическим и прозаическим, вслед за Тепляковым характеризуя “Письма” как автокомментарий к элегиям [1, с. 420]. Е.В. Петренко уточняет, что современники поэта воспринимали “Фракийские элегии” как “одну цельную поэму”, поскольку термина “лирический цикл” ещё не знали [13, с. 18]. Степина же объединяет оба цикла в единый континуум, о чём мы уже писали выше. Справедливо указывая на тесную взаимосвязь обоих циклов, исследователи до сих пор не рассматривали специфику отражения образа Болгарии во “Фракийских элегиях”. Постараемся заполнить эту лакуну.

Тепляков в обоих циклах использует, в сущности, одну и ту же “оптику”: он глядит на Болгарию сквозь призму трёх “увеличительных стёкол” или трёх типов дискурса. Первый связан с Античностью и историко-научным корпусом текстов о древней Болгарии (Мизии и Фракии). Второй непосредственно опирается на традицию европейского ориентализма и его преломления на русской почве (прежде всего, у А.С. Пушкина), кроме того, Тепляков использовал и образы древнего Востока [14, с. 248]. Третий тип дискурса, выделенный Е. Смилянской, связан непосредственно с “греческим проектом” [4]. Важно отметить, что все три типа дискурса смыкаются в литературной традиции русской оды, что яснее всего видно в 6-й фракийской элегии “Эски-Арнаутлар”.

Смещение акцентов у Теплякова происходит за счёт творческого переосмысления байронической традиции. Указания Петренко [13, с. 19] на “Паломничество Чайльд-Гарольда” как ключевой текст и на образ странника как сквозной образ, пронизывающий оба цикла, всё же не позволяют в полной мере объяснить, почему “Фракийские элегии” были так высоко оценены Пушкиным и В.Ф. Одоевским [15, с. 322–323], а “Письма из Болгарии” – О.М. Сомовым [12, с. 24]. Тонкий стилист и человек широчайшего литературного кругозора, Тепляков явно не был простым подражателем Байрона. Литературная адаптация комплекса байронических тем и мотивов была новаторской вдвойне: во-первых, она распространялась на прозу, во-вторых, Тепляков осуществил смысловой сдвиг, дистанцировавшись от своего литературного образца географически. Он переориентирует русского Чайльд-Гарольда с Греции на Болгарию, оставляя тем самым Грецию в сфере литературно-идеологического влияния Англии.

В постижении Болгарии он руководствуется принципом пульсирующей истории, являющейся ему в противоречивой сплетённости вечности, цикличности человеческого бытия и в её драматической надломленности и конечности. Что интересно, принцип введения исторического видения, потока сознания, который резко обрывается контрастирующей текущей реальностью, равно присутствует и в письмах, и в элегиях. Путешествие поэта-странника по Болгарии во “Фракийских элегиях” приобретает экзистенциально-философский характер: оно оборачивается путешествием в царство мёртвых, где “северная” Болгария стала тюрьмой равно для Овидия и для лирического героя. Во второй элегии “Томис” бурное море становится порталом в потусторонний мир, где герою предстоит пройти “терновую стезю”. Переступая черту небытия, поэт попадает во вневременное пространство (“Что с мачты видишь ты?” – “Я вижу бесконечность!” [11, с. 616]) и получает дар видеть прошлое:

Но нет, – и громче, и сильней

Святой призыв с другого света,

Слова погибшего поэта

Теперь звучат в душе моей! [11, с. 617].

Таким образом, мы получаем ключ ко всей композиции лиро-эпического цикла: Тепляков – новый Данте, а Овидий выполняет функции Вергилия. Этим объясняется столь насыщенное стяжение фактов, имён и исторических эпох как в элегиях, так и в письмах. При этом в образе Болгарии, главным достоянием которой является её историческая земля, на протяжении всего цикла элегий отчётливо проступает несколько граней:

1. библейская и буколическая – Болгария мыслится как земной рай, изобильный Эдем (3-я и 5-я элегии), восьмое чудо света (4-я элегия: “Гебеджинские развалины”, “висячие сады”, как у Семирамиды);
2. историческая – Болгария мыслится как “пустыня”, могила национальных надежд (3-я элегия: она была источником гибели Римской империи через мигрировавшие через неё племена варваров; 6-я элегия: Болгария сама потерпела национальный крах, ибо обескровлена – “О! верно б груда сих костей / Как новый Гемус возвышалась… [11, с. 635]; кроме того, Болгария стала крахом российских надежд, начиная от Святослава и заканчивая нынешними “северными Орлами”, перешедшими “через Балканские громады”, но потерпевшими поражение от турок [11, с. 638–640]);
3. религиозно-мистическая – 4-я элегия: в Болгарии лирический герой чувствует в себе веру в жизнь после смерти и в обретение свободы по ту сторону бытия, звучащая на рассвете музыка – залог будущего спасения; 5-я элегия: взыскуя потерянного рая, поэт сетует на трагическое разобщение человека и природы, на отсутствие божественной любви, потому сердце его не славит Творца и охвачено мертвящим холодом, лишь “чуть слышимая” мелодия свидетельствует о возможности воскресения из мёртвых [11, с. 231–233]; 7-я элегия: поэт переживает вдали от Болгарии состояние смерти, обретённой от поцелуя “Чёрной Жницы”, но даже тогда он отказывается верить в конец своего экзистенциального путешествия.

Тепляков помещает Болгарию в сложно сконструированный хронотоп, где совмещаются и накладываются друг на друга разновременные пласты и “карты”: отсюда проистекает зыбкость понятий и описаний. Болгария во “Фракийских элегиях” и в “Письмах” оказывается и Севером, и центром Античного мира, и Востоком одновременно. Но ни один из образов не приложим к ней совершенно. В “Письмах” Тепляков вообще называет её “terra incognita для нашей просвещённой Европы” [10, с. 124]. При этом соотношение лирического и эпического пласта тоже стоит рассматривать как формальное выражение смысловых, “археологических” напластований: в этом случае оба текста взаимно контаминированы. И тогда “Фракийские элегии” могут рассматриваться как более глубинный слой текста, обогащающего и усиливающего резонанс заложенных в него интертекстов.

Тепляков при этом закрепляет и одновременно трансформирует одическую традицию, осуществляя синтез. Тем самым образ Болгарии не уходит «в субстрат, в “литературное подсознание”» [14, с. 248], а вырастает до недосягаемых высот. Тепляков формирует новый взгляд на Болгарию как страну глубоко историческую, чьи корни уходят гораздо дальше Античности: она вмещает в себя всю человеческую цивилизацию.

Образ Болгарии, зарождаясь в последней трети XVIII в., формируется в результате расширительного понимания границ “греческого проекта”: Болгария включается в него на основании историко-мифологической общности с Грецией и оказывается в центре одической карты мира. В начале XIX в. в “Дневных записках” Краснокутского одическая традиция закрепляется на уровне мотивов уже в прозаическом контексте. Впервые в русской литературе появляются достоверные и беллетристически занимательные описания болгарской природы и достопримечательностей болгарских городов. “Фракийские элегии” и “Письма из Болгарии” Теплякова знаменуют собой переход на принципиально новый уровень осмысления и воплощения образа Болгарии. Представляя собой сложный континуум, обе части цикла воплощают два яруса, чьи смыслы резонируют друг с другом. Если “Письма из Болгарии” говорят больше об осколочности и конечности исторического бытия, то во “Фракийских элегиях” Болгария является в ипостаси бесконечного и незыблемого бытия.