Александр Веселовский – великий русский ученый, академик, теоретик и историк литературы. Его творческое наследие чрезвычайно богато. При этом Веселовский внес фундаментальный вклад в исследования по итальянистике, а также оставил ценные историко-литературные свидетельства об Италии в период после ее объединения. О его интересе к жизни в Италии в эпоху Рисорджименто свидетельствуют записи в дневниках и около десятка статей, которые он писал для русских газет, а гонорары использовал для продолжения учебы за границей. К этому можно добавить письма, адресованные наиболее уважаемым представителям итальянской интеллектуальной элиты той эпохи, которые позволяют реконструировать “взаимоотношения исследователя с итальянской культурой тех лет, в частности, с Дж. Кардуччи, A. Д’Анконойˮ [1, с. 24], сыгравшие важнейшую роль в последующем развитии мысли ученого. За годы, проведенные в Италии, как отмечает исследователь Чезаре де Микелис, Веселовский действительно вырабатывает собственный научный подход, поэтому, перечитывая его публицистику, мы можем оценить “его способ рассматривать сквозь призму современности эпоху Возрождения и Реформации” [2, с. 102].

Хотя весь корпус статей и дневниковых записей, сделанных за время двух периодов пребывания Веселовского в Италии, не позволяет причислить ученого к историкам итальянского Рисорджименто, эти источники представляют большой интерес, так как, с одной стороны, являются точкой зрения внешнего наблюдателя, который, как зачастую случается, может рассматривать события отстраненно и с большей объективностью, чем непосредственные их участники, а с другой стороны, записки отличаются особенной оригинальностью. При этом речь идет о документах, которые до сих пор не попадали в фокус пристального внимания итальянистов.

Действительно, Веселовский в своих записках останавливается не только на значительных личностях и событиях, имеющих историческое и судьбоносное значение. В центре его внимания оказывается городская повседневная жизнь римских ремесленников с Виа дель Корсо¹, простых людей, живущих около Колизея, флорентийские празднества по случаю юбилея со дня рождения Данте, религиозное чувство, чувство народа. Это, на наш взгляд, делает его предвестником нового этапа в историографии, когда социальной жизни стало уделяться больше внимания по сравнению с политической жизнью и исследователей стали больше волновать настроения людей, чем побуждения отдельных великих личностей². Поскольку Веселовский был “шестидесятником” и представителем “догматического реализма”, в нем “жила вечная вражда ко всякому субъективизму в познании, к истолкованию исторических фактов на почве общего мировоззрения какой-нибудь определенной философской школы” [3, c. 2]. В этом смысле реализм, с которым он относится к фактам, его способность анализировать даже мельчайшие события позволяют ему проникнуть в суть итальянских реалий, уловить в них аспекты, которые, как мы увидим, войдут в общепринятую историографию только в следующем веке.

Веселовский посвящает современной ему Италии две статьи (“От Ниццы до Генуи” и “Один день в Венеции” [4, c. 11–12, 13–27]), написанные для “Русского вестника” во время его первого пребывания в Италии в течение нескольких месяцев в 1861 г., а также десять статей, созданных во второй период жизни в стране (1864–1867 гг.), шесть из которых были опубликованы в “Санкт-Петербургских ведомостях” (“Религиозное возрождение Италии и протестантская пропаганда”, “Старая и новая Италия” [4, c. 28–47, 48–59], “Католические монастыри и католическая жизнь в Италии”, “Данте и мытарства итальянского единства” [5, c. 60–117, 30–41], “Народное образование в Италии”, “Италия после войны 1866 года” [4, c. 118–136, 144–161]), а еще четыре статьи остались неизданными при жизни (“О народной политической поэзии в Италии”, опубликованная В.Е. Гусевым в 1959 г. [6], “La bella Italia и наши северные туристы”, вышедшая в 1922 г. [7], “Что говорят газеты и о чем газеты не говорят” и “Мадзинское движение и итальянские liberi pensatori”³), вполне вероятно, по причине того, что содержание этих статей было слишком близко к идеям демократического движения, из-за чего они бы неминуемо подверглись цензуре.

До настоящего момента к этим записям не было большого интереса, если не считать статей И.К. Горского [9]⁴, М.И. Ковальской [8] и М. Марцадури [10], в которых, однако, основное внимание уделяется влиянию итальянских знакомств на литературное и интеллектуальное становление самого Веселовского. Обстоятельный анализ итальянской реальности, проведенный Веселовским, заслуживает специального изучения. Он позволяет проследить сложную научную эволюцию русского ученого, проявившуюся в публицистических произведениях Веселовского, особенно в тех, которые относятся к периоду между 1864 и 1867 гг. По этому поводу И.К. Горский утверждает, что проведенные в Италии годы являются “особенно благоприятными для [его] идейно-научного становления”, не только из-за интеллектуальных знакомств Веселовского и их влияния на него, но также поскольку наблюдение за итальянской реальностью дает ему возможность выработать свой “исторический подход к рассмотрению всех эпох”, который он впоследствии применит к своим литературным исследованиям. “Целью всех усилий Веселовского, – пишет И.К. Горский, – было поднять историю литературы на ступень специальной науки. Для этого необходим был исторический подход к рассмотрению всех эпох поэтического развития начиная с древнейших пор” [16]. Этот же подход он применял к изучению современной ему Италии. Действительно, сколько бы Веселовский ни заявлял, что нехотя занимается журналистикой, и сколько бы ни писал, что неоднократно был вынужден сотрудничать в газетах из-за нехватки денег, в его статьях, посвященных социальной и политической жизни Италии, прослеживаются те же строгость и документальная точность, которые характеризуют его литературные записи. Речь идет о документах исключительной важности, которые не только дают детальную картину политической и социальной жизни Италии после ее объединения, но также отличаются оригинальностью мысли автора, который зачастую предвосхищает на много десятилетий самую современную историографию Рисорджименто.

Чтобы проанализировать отдельные статьи и богатые наблюдения Веселовского над итальянской реальностью, потребовалась бы целая книга, поэтому мы сосредоточим наше внимание на одном из самых интересных, на наш взгляд, аспектов, выделенных ученым, – “национализации масс” (особенно в контексте статьи “Данте и мытарства итальянского единства”) – концепции, которая войдет в сферу историографического анализа только в 70–80-е гг. XX века.

После короткого путешествия в Италию в 1861 г. вместе с семьей Голицыных, у которых Веселовский служил гувернером, онвернулся в Европу в 1862 г. благодаря стипендии Московского университета, которая позволила ему продолжить учебу сначала в Берлине, затем в Праге, и в конце концов он обоснуется в Италии и проживет между Флоренцией и Пизой с 1864 по 1867 гг.

После провозглашения итальянского единства Флоренция превратилась в космополитичный центр эмиграции анархистов, агитаторов-социалистов, революционеров различного толка. В январе 1864 г. туда приехал особый эмигрант – Михаил Бакунин. Именно тогда во Флоренции оказался и Александр Веселовский, хотя туда его привели отнюдь не политические и тем более не революционные настроения. После возвращения на родину он углубил свои знания итальянской литературы и теперь прибыл во Флоренцию для изучения итальянского Возрождения, для чего накопил большую “массу” документов [17, c. 425]. Осознавая, что труд такого масштаба не может быть написан “à vol d’oiseau” [17 c. 426], он занимается подготовкой к публикации рукописи сборника новелл Джованни Герардо да Прато, которую обнаружил в Библиотеке Риччардиана, дав ей название “Il Paradiso degli Alberti” (книга вышла в Болонье в 1867 г. [18]). Как пишет М. Марцадури, речь идет о важнейшей итальянской работе Веселовского [10], еще отмеченной романтизмом, в которой народ является движущей силой истории (см.: [19, c. 90]).

Во Флоренции Веселовский познакомился с ученым и писателем Анджело де Губернатисом, который в 1865 г. женился на Софье Безобразовой, двоюродной сестре Бакунина. Анджело де Губернатис был филологом, но при этом увлекался социальными и политическими вопросами. Дружба с ним послужила сближению Веселовского с демократическим движением. Эта мысль находит подтверждение в журнальных статьях 1864–1867 гг., которые он писал, чтобы иметь возможность продолжить учебу. Веселовский приехал в Италию, имея в кармане только две тысячи рублей. Стипендию ему не возобновили, приходилось рассчитывать на гонорары за статьи в газете “Санкт-Петербургские ведомости” и надеяться на помощь отца [17, c. 425]. Открытая поддержка реформ Александра II и воодушевление, выражаемые на страницах газеты, возглавляемой В.Ф. Коршем, характерны также и для статей Веселовского. Всегда точные и документально подтвержденные наблюдения итальянской действительности адресованы российскому обществу тех лет [10, p. 93]. Эти статьи имеют особое значение, так как Веселовский показывает себя внимательным наблюдателем, осведомленным в вопросах политики и заинтересованным в социальной проблематике. Страна в его описаниях предстает отсталой, сохраняющей серьезные различия между более развитым севером и югом, где высок процент неграмотного населения и значителен разрыв между правительством и народом.

Участвуя в дискуссиях на темы, характерные для русского народничества, затрагивающие социальный палингенез будущего итальянского социализма, прогрессивные круги Флоренции в начале шестидесятых годов серьезно изучали и анализировали подчас драматические проблемы молодого итальянского государства. Но, несмотря на становление в те годы русских прогрессистских кружков во Флоренции, которые Веселовский посещал, создается впечатление, что дружба с итальянскими интеллектуалами и особенно с A. де Губернатисом имела для него решающее значение. Интересно отметить, как Веселовский в своей статье “О народной политической поэзии в Италии” [6, c. 361–373] отозвался о песне “La sociale”, написанной Де Губернатисом по просьбе Бакунина, желавшего получить новую “Марсельезу”: “в немногих словах целая социальная революция” [6, c. 373]. Веселовский приводит отрывки из этой композиции, построенной на рифмованных одиннадцатисложных стихах, и называет ее “народной”. По мнению М. Марцадури, такое определение объясняется тезисом, выдвинутым Веселовским в его статье, о просвещенном характере итальянского народного творчества [10, c. 75]. Действительно, именно Де Губернатис опубликовал первую статью Веселовского на итальянском языке “La Griselda di Boccaccio e la Novella russa” (“Гризельда Боккаччо и русская новелла”) в журнале “La Civilta’ Italiana” [20], которым руководил сам Де Губернатис в сотрудничестве с известными филологами и литераторами, в том числе с Д’Анконой, Дж.И. Асколи, Дж. Кардуччи, Е. Теза, А. де Меис, а также с историком П. Виллари. Вслед за короткой статьей Веселовским был написан очерк, опубликованный также благодаря поддержке Де Губернатиса [17, с. 426], – “Le tradizioni popolari nei poemi di Antonio Pucci” (“Народные традиции в стихах Антонио Пуччи”) [21], и длинное вступление к “La favola della fanciulla perseguitata” (“Новелле о дочери дакийского короля”) [22]. Де Губернатис способствовал знакомству Веселовского с Д’Анконой, который, в свою очередь, представил его Дж. Кардуччи и Д. Компаретти. Так Веселовский стал частью молодежного академического мира Италии, обмен идеями с представителями которого оказал на него влияние и дал направление дальнейшему развитию его исследований. С этой интеллектуальной средой он ощущал себя в полной гармонии, что даже заставило его задуматься о переезде в Италию [17, c. 426].

В этот период Веселовский отошел от мифологической школы Буслаева и начал заниматься исследованием исторических отношений (см.: [23, c. 271–315]), что позволяет причислить его к основателям исторической поэтики. Сам он пишет в автобиографии: «Буслаев дал мне интерес к Гриммовскому направлению – в приложение к изучению русско-славянскoго материала; но некоторые стороны дела, постановка мифических гипотез и “романтизм народностиˮ никогда меня не удовлетворяли, и у меня немного найдется статей, в которых отразилась бы эта Буслаевская струя (рецензии в “Летопˮ Тихонравова, “Le Tradizioni popolari nei poemi dʼAntonio Pucciˮ, “Novella della figlia del re di Daciaˮ, “Заметки и сомнения о сравнительном изучении средневекового эпосаˮ). С другой стороны, у меня сложился интерес к культурно-историческим вопросам, к Kulturgeschichte» [17, c. 425]. Такой переход к исторической поэтике и отступление от “абстрактных мифологических теорий, направленных на реконструкцию архетипов на основании их различения и принимаемых ими значений в зависимости от литературныx мотивoв, связанныx с историческими событиями и личностью автора” происходит именно благодаря итальянским знакомым [24]. Сам Веселовский утверждает, что когда начал общаться с Д’Анконой, Кардуччи и Компаретти, “…почувствовал почву под ногамиˮ, и ему “стало работать легче” [17, c. 426].

Несмотря на полное погружение в изучение гуманитарных наук в различных итальянских библиотеках, Веселовский наблюдает и точно, со свойственной ему абсолютной реалистичностью, подмечает происходящие в стране изменения. Б.М. Энгельгардт пишет: “Реальная жизнь! Он ищет [ее] повсюду” [3, с. 22]. От него не ускользают искусственность, гротескность и риторика празднования шестисотлетия со дня рождения Данте. Действительно, в 1865 г. во Флоренции правительство не упустило возможности придать празднованию юбилея поэта открыто политический и патриотический характер. Политикам вторили поэты и писатели (среди них и Виктор Гюго), которые вне зависимости от собственного политического мировоззрения пришли к единой мысли о необходимости чествования великого поэта как символа единства Италии. Как пишет Бруно Тобия, “в то времяРисорджименто и культ Данте шли рука об руку. Люди разных направленностей были согласны идеалистически видеть в нем легендарную личность в истории Италии” [25, p. 75]. Такая трактовка решительно отвергалась Веселовским, который в своих оценках высказывал интерпретацию, поражавшую в те времена своей современностью. Легенда о Данте, который мечтал и стал предшественником объединения Италии, составляла важную часть риторики и пропаганды Рисорджименто и оказалась в центре организованных торжеств. Мистификация идеала общественно-политического устройства из трактата Данте “О Монархии” предполагала возможность его приспособления в буржуазном, антиавстрийском, савойском ключе, что выглядело большим преувеличением. Остро-полемичным тоном, не свойственным ученому, он критикует итальянское правительство, виновное в полном искажении представления о флорентийском поэте: “Знают ли эти процессии из разных городов, идущие к памятнику [Данте] на Санта Кроче, что этот человек, когда он еще не был в мраморе, призывал в Италию немецкого императора?” [5, с. 30] Очевидно, они этого не знали или делали вид, что не знают, и такое отношение было невыносимым для Веселовского.

Русский ученый не разделял риторического пафоса празднований и считал неприемлемым, что уважаемые итальянские интеллектуалы согласны с установкой правительства. Верным для него был лишь исторический подход к произведениям великого флорентийского поэта, позволяющий рассматривать их в контексте соответствующей эпохи, как Веселовский подчеркивал в рецензии на книгу Дж. Флото “Данте, его жизнь и произведения”, опубликованную в 1859 г. в “Отечественных записках” [5, с. 1–13], предупреждая, что писатель неотделим от современности. Эта же мысль прозвучит в научной статье “Данте и символическая поэзия в Италии”, написанной также во время празднований во Флоренции [5, с. 42–112]. Здесь Веселовский касается проблематики искаженных прочтений Данте в разные эпохи. “Если Данте, – пишет он, – отразил в себе поэтическую космогонию средних веков католичества, то в ХV его заставили отзываться на платонические прения флорентийских академий; в ХVI он принужден был пойти в сравнение с Гомером. Потом поочередно он становился еретиком, революционером, рьяным защитником единой Италии, всегда по требованию времени” [5, c. 46–47]. Веселовский не останавливается лишь на историко-литературном анализе: он видит в процессе сакрализации поэта одновременную сакрализацию нации и понимает, что инициатива, запущенная итальянским правительством и флорентийским муниципалитетом есть не что иное, как, пользуясь термином, предложенным историком Дж. Моссом, “национализация масс” [26].

Концепция “национализации масс” стала очень популярной в 80-е и 90-е годы ХХ в. Она рассматривает такое масштабное явление как “педагогика нации”, имевшее место во многих странах Европы на рубеже XIX и XX вв. Данный процесс датируется началом XIX в. с появлением определения понятия “нация” как коллективной сущности, заключающей в себе политический суверенитет. Но при этом нация не является действительной исторической реальностью, как уточнят впоследствии другие авторитетные философы, в том числе Э. Геллнер [27] и Э. Хобсбаум [28], объясняющие, что речь идет о концепции, изобретенной теоретиками национальных государств. В частности, Хобсбаум пишет, что критерии, используемые для описания нации и/или национальности: “язык, этнические характеристики и все прочее, – являются весьма зыбкими, неустойчивыми и двусмысленными” [28, p. 5]. Не имея возможности опираться на объективные критерии, заключает британский ученый, можно попробовать найти некий коллективный или индивидуальный субъективный критерий, как например, “осознание принадлежности” [28, c. 7]. Но даже в таком случае речь идет о концепции, полученной a posteriori.

Удивительным образом для той эпохи Веселовский задается теми же вопросами, что и Хобсбаум, и приходит к тем же выводам: “На самом деле на чём основывается национальность? Не на расе, не на языке, в этом я думаю все согласятся со мной . Наши национальности, все без исключения сложились путем завоевания, если не колонизации” [5, c. 41]. А в статье, написанной за год до празднеств, он писал в этом же ключе:“К характеристическим отличиям новой Италии относится идея итальянской национальности, совершенно незнакомая старому времени [4, c. 50]. Слово “национальный” “привешивается теперь ко всему, к чему только можно грамматически привесить”: от фабрик до страхования, от сигар до пива, не отмечая тот факт, что пиво “без сомнения принесено немцами” [4, с. 51]. С явным сарказмом Веселовский отрицает романтическую концепцию нации, которая, как хорошо объяснил это великий историк Федерико Шабо, «в противовес дорогой просветителям идеи “разума”, отстаивала права на фантазию и на чувства, в противовес уравновешенному и сдержанному здравому смыслу просветителей провозглашала права на страсть» [29, p. 48]. Веселовский, по собственному признанию, не любил смотреть на мир “сквозь розовые очки романтизма”. Со свойственным ему глубоким реализмом, он не мог не обратить внимания на реальные проблемы страны и на механизмы национализации масс, запущенные новым итальянским правительством для того, чтобы создать условия для появления чувства национальной принадлежности во время празднований в честь юбилея Данте, и их религиозную символику⁵, необходимую для привлечения масс к политическому дискурсу: “процессия к памятнику Данте”, “канонизация поэта”. Это было не что иное, как способ привить народу культ нации, в чем, несомненно, участвовали сознательно или бессознательно многие интеллектуалы того времени.

В этом смысле в 1861 г. Дж. Кардуччи, который в тот период занимался созданием плана единого развития национальной литературы, писал: “Поэты в этих эпопеях становятся великими вдохновителями, историками, философами, политиками народов, среди которых расцветают. Таков и для итальянцев Данте, Данте все так же молод для нас через 600 лет, в Данте мы обнаруживаем нашу религиозную и политическую веру, в нем – наша философия и наша история” [30, p. 236].

В то время Бруно Тобия писал: “Данный культ довольно скоро нашел свое продолжение в монументальной сфере” [25, c. 75], и статуя Данте на площади Санта Кроче стала “местом, где национальный праздник мог найти свою часть сакрального пространства для проведения светского ритуала новой принадлежности” [25, c. 77]. Неслучайно Веселовский отмечает: “Праздник 14–16 мая был на столько же праздником Данте, на сколько праздником итальянского единства” [5, c. 30].

Однако от этих празднеств народ не получил никакой выгоды. По поводу закрытия фабрик в дни чествования Данте Веселовский отметил, что это никак не повлияло на безработицу в королевстве. О закрытии школ он пишет, что тысячи флорентийских детей остались без горячего супа. Однако Веселовский в своей социальной критике идет гораздо дальше указания на наиболее вопиющие аспекты празднований юбилея Данте. Он в полной мере улавливает, что идея объединенной Италии начинает требовать слишком многого, давая мало взамен: “Народ не идеалист: он отдаст вам сто политических теорий за дешевую пищу, за копеечную сигару, сносные налоги и теплый уголок под крышей, особенно когда все это прикрашено самою небольшой дозой муниципальной славы. Взамeн всего этого итальянское единство увеличивает налоги, сигары повысились в цeнe с 5 сент на 7, квартиры и пища подорожали, солдатчины стало больше, а муниципальной славы меньше” [5, с. 34].

Помимо перекосов истории и истории литературы, Веселовский отмечает, что попытка создать национальную сплоченность провалилась: с одной стороны, она обнажила существование местничества, а с другой стороны, политика правительства пренебрегала и даже обостряла проблемы народа. В статье 1865 г. “Старая и новая Италия” [4, с. 48–59] Веселовский показывает свою заинтересованность процессом национализации масс, особенно в том, что касается “изобретения традиции” – механизмы этого явления будут объяснены Э. Хобсбаумом и Т. Рейнджером 100 лет спустя (см.: [31]). Веселовский приводит не один пример подобных “изобретений” и перекосов истории, начиная с литературы и заканчивая искусством. В литературе эпохи он отмечает расцвет исторического романа, родившегося по модели “Обрученных” А. Мандзони, с дидактическими намерениями и с целью создать идею и образ Италии из прошлого, нацеленной на достижение государственного единства. Приводя в пример “Гросси, Николини, Розини, Массимо Д’Адзелио и в особенности Гуэрацци”, он подчеркивает в их работах исторические несоответствия, помимо низкого качества самих произведений, цель которых – найти в прошлом невероятные примеры, чтобы оправдать идею нации [4, с. 56].

Веселовский остается чужд риторике и настроению, которые вовлекли множество интеллектуалов в чествование нового государства. Его мнение отличается реализмом: он изобличает некоторые аспекты происходящего, в то время ускользавшие от многих. Он очень точно замечает: “Италии пока еще нет – она еще делается, и нельзя сказать, чтобы хорошо делалась” [4, с. 53]. Различия в обществе, присутствовавшие в стране до 1861 г., не преодолены, и надежды, предшествовавшие объединению Италии, сменились грустным разочарованием. С одной стороны, риторика, с другой – бедный флорентийский народ, условия жизни которого только ухудшились с объединением Италии, поскольку повысились налоги и арендная плата, увеличился срок военной службы и выросли цены на продукты питания [4, c. 34]. «Понятно, – пишет Веселовский, – что они сообща устраивают праздники, ставят статую своим воображаемым героям и вместе ходят в торжественных ходах. Народ сторонится, его не пускают, топчут жандармами, загораживают перилами от “народного” праздника, и вместе с этим закрывают фабрики на первые дни юбилея, несмотря на представление работников, что им есть будет нечего» [5, с. 34]. Это организованное пьемонтским правительством и муниципалитетом Флоренции мероприятие для Веселовского – не что иное, как “официальный праздник с заказными восторгами”. Оно сопровождается арестами и конфискацией газет. “Свобода слова и свобода печати существуют только на словах”, – жалуется Веселовский в наиболее критической своей статье “Что говорят газеты и о чем они не говорят”, написанной за время пребывания в Италии и, возможно, именно поэтому так и не изданной (см. выше сноску 3). В ней он отмечает, что пьемонтские власти тщетно пытаются выставить на обозрение Европы махинации в кругу папы римского или последователей Мадзини вместо того, чтобы признать самих себя причиной народного недовольства. В статье “О народной политической поэзии” он пишет: “Для народа целая Италия – все-таки политическая величина, в которой одно министерство, но разные интересы и противоречивые интересы. Итальянцы чувствуют себя, прежде всего, тосканцем, генуэзцем, римлянином” [6, c. 370].

Объединение Италии для Веселовского – процесс, насаждаемый сверху⁶, но он уверен, что никакие изменения не могли бы осуществиться без активного участия народных масс: “Всякий прогресс в обществе сводится к потребностям большей свободы, к удалению стеснений самостоятельного развития народа” [4, с. 28]. Переворот любого типа должен касаться всех сфер гражданской жизни, либо это будет “произведением немногих голов, высиженным в тиши кабинета” [4, с. 28]. В этом – причина того, что народные массы не принимают новое пьемонтское правительство.

Чтобы найти выход из этого раскола и вовлечь массы в политическую жизнь, по мнению Веселовского, необходима обширная воспитательная программа, которая освободит массы от “пагубного” влияния Церкви и позволит им развить свою собственную автономную культуру. Проблема народного образования – постоянный элемент его статей. “Прежде всего, образование, – пишет Веселовский, – в нем условия будущей свободы и благосостояния” [4, с. 145]. К этим мыслям он возвращается от самой первой до самой последней корреспонденции из Италии, набрасывая схему развития итальянского общества, в котором выделяет трех участников в борьбе за гегемонию: “папа, император, местный протест, то есть в новом облачении тот же папа, император и коммуны” [4, с. 109]. Победа не за силой, которая всегда так или иначе была у народа, а за сознанием этой силы. “Только образование, грамотность дают человеку личность, самостоятельность, возможность определить свои права и свои отношения к окружающей среде” [4, c. 119] (а, разумеется, не сбор налогов, аресты, цензура или мистификация прошлого).

В резкой критике политической и социальной жизни Италии после объединения И.К. Горский увидел сильное влияние русской революционной мысли. Этот аспект, несомненно, присутствует в публицистике Веселовского тех лет, но, на наш взгляд, он является второстепенным. Веселовский наблюдает за современной ему реальностью с таким же подходом, с каким он изучает прошедшие эпохи с целью определить “общую схему исторического процесса”, на основе которой он проводит свои литературные исследования. Модель развития, которую он представляет себе, используется в социальных науках. Она основывается на строгом наблюдении за фактами, даже за самыми незначительными, на возникающих между ними связях, на поиске констант развития и отношений причин и действий. Неслучайно во всех статьях, написанных в Италии, постоянно встречаются отсылки к прошлому и сравнения с ним. Именно в этом заключается его метод наблюдения: научная строгость, крайний реализм, а также, естественно, тот факт, что он является внешним наблюдателем, не вовлеченным в те события, которые становятся предметами его статей. Веселовский разоблачает реальность, которая станет предметом исследований только спустя много лет.

В Италии, как отмечает Серджо Маццанти [14], Веселовский в течение долгого времени был забыт. Только в 1960-е гг., благодаря формалистам, к изучению его письменного наследия вернулись итальянисты, специалисты по семиотике, слависты, но не историки. Его публицистические труды, несомненно, заслуживают большего внимания не только из-за содержащихся в них передовых идей, о чем было упомянуто ранее, но также потому, что это – составная часть его интеллектуального становления, и ее следует рассматривать в контексте сложной научной деятельности Веселовского.