Писательские судьбы Сергея Дурылина и Бориса Садовского в чем-то – существенном – схожи. Оба – активные участники художественного процесса Серебряного века. Оба прошли через жестокие нравственные испытания этой эпохи, едва не кончившиеся для них самоубийством. Дурылин, воспитанный в атмосфере православной купеческой семьи, увлекся идеями атеизма и революции, мужественно перенес тюремное заключение, а далее к нему пришло мучительное осознание тщеты всего этого, душевное опустошение, чему свидетельством следующее дневниковое признание: “Годы 906, 907, 909 – годы моей погибели” [1, с. 24]. Садовской всегда был ревностным противником революции, и, как справедливо писал его друг В.Ф. Ходасевич, “любил подчеркивать свой монархизм, свою крайнюю реакционность” [2, с. 327]. Акцентируем здесь слово “крайнюю”: ибо и монархизм, и реакционность сочетались у него с “ненужным озорством”, “вызывающей крепостнической позой” [2, с. 328], провоцирующей бравадой. Крушение в 1917 г. монархии стало для Садовского тягчайшим ударом. И это символично совпало с обострением его хронической болезни (сухотка спинного мозга), как следствия его неупорядоченного в моральном отношении столичного бытия, вдали от малой родины, Нижнего Новгорода. На сей счет есть потрясающий документ – письмо Садовского Андрею Белому от 15 декабря 1918 г., нижегородское уже письмо:

Вот уже более 5 лет терзает меня tabes dorsalis . Усиление этой болезни совпало с кровавыми и разрушительными ужасами последнего двухлетия и в общем превратило жизнь мою в кошмарную пытку. Но за это время пережил я огромный духовный кризис.

Очутившись глаз на глаз со своею внутреннею пустотой и вырванный из условий прежней внешней жизни, я стал искать спасения у мудрецов. Кант помог мне мало, а Шопенгауэр сделал то, что меня дважды вынимали из петли. Жажда смерти особенно мучила меня последнее время, и только в силу случайности я остался жив.

Совсем недавно прочел я Вашу книгу “Ответ Метнеру” и теперь стою… где? перед чем? Боюсь дышать, ибо предчувствую… что? Не знаю, а только взываю: “верую, помоги моему неверию!”

Я Штейнера достал, но читать боюсь. И прошу Вас, дорогой Борис Николаевич, помочь мне: указать, как мне читать и в каком порядке и что именно. И Ваше слово хочу услышать обо мне. Мой страшный опыт дает мне на это право. Есмь ли я умершее для жизни зерно или погибшая душа, заживо обреченная геенне? Катарсис ли все это или только смерть?

Врачи определили у меня круговое помешательство (циклотимию) [3, с. 175].

Упоминая здесь об “ответе Метнеру”, Садовской имел в виду пространный теоретический трактат Белого «Рудольф Штейнер и Гёте в мировоззрении современности. Ответ Эмилию Метнеру на его первый том “Размышлений о Гёте”» (1917). Белый был авторитетным приверженцем и толкователем антропософии Р. Штейнера – модного тогда оккультистского (в основе своей атеистического) учения¹].

Нет, не помогли Садовскому Штейнер с Белым… Помощь пришла совсем с другой стороны. В апреле 1922 г. он писал одному из самых доверенных своих друзей О.Г. Чубаровой-Шереметевой:

Читал я все эти 5 лет серьезные книги, но только успел убедиться в их несуразности. Вам как другу скажу, что весь я без остатка растворился в православии и им одним жив. Вера спасла меня и примирила с моим вывихом. Горячо советую Вам прочесть книгу Флоренского “Столп и утверждение истины” – она мне очень помогла [5, с. 460].

Схожую духовную эволюцию претерпел и Дурылин. Вот как писал он об этом их общему с Садовским знакомому Эллису (Л.Л. Кобылинскому), на тот момент страстному поклоннику Штейнера, а в скором времени столь же страстному его противнику:

Я бросил гимназию. Верить в Бога было некогда… Я чувствовал, что я должен умереть. Все кругом умирали или готовились умереть. Я сблизился опять с толстовцами, единственными религиозными людьми, которых я знал. Но они мне говорили, как надо жить, а я их спрашивал почему мне нужно жить. Я приходил к моему старому, старому товарищу и требовал, чтобы он выкладывал мне немедленно все доводы за то, что нужно жить и самоубийство ложно В начале 908 г. в тюрьме я прочел “Пасхальные письма” Вл. Соловьева. Первое письмо о Воскресении Христове меня поразило. Это было забытое, столько лет не слышанное, невозможное “Христос воскресе!” моей сжавшейся от одиночества и тоски душе. Поверив в Воскресшего, я поверил в не конечность моего существования... Победа Воскресшего спасла меня; верю, что Он победит меня и во мне навсегда… [6, с. 149–154].

Наряду с “Письмами” Владимира Соловьева, важной вехой для Дурылина на пути обретения веры в Христа, – и, стало быть, веры в себя, в осмысленность и сакральность жизни, – стали заветы Франциска Ассизского. Книгу о нем (1895 г.) он также прочитал в тюрьме (это был другой его срок заключения, полугодом ранее, но по тем же мотивам: подозрение в революционной деятельности). И, хотя по выходе из нее, как он считал, в его судьбе “все шло по-старому: тоска, один, смерть”, – все ж таки, в подсознании, было убеждение, что книга произвела на него “огромное впечатление”, обусловившее то, “что он внес поправку в свое мировоззрение” [6, с. 151]. В дальнейшем Дурылин стал ревностным приверженцем и популяризатором францисканства в России (что показывает и публикуемая ниже его переписка с Садовским). Художник Л.О. Пастернак в 1935 г. писал сыну Борису, в чьем становлении как поэта весома была роль Дурылина, что последний “своей тихой сосредоточенностью напоминал ему Франциска Ассизского и был подходящей моделью для его портрета” [6, с. 165].

В ряду роковых отходов Дурылина от Христа у него было и штейнерианство, но уже едва ли не в следующем письме к Эллису он заявит об ущербности этой новомодной кабинетной доктрины в сравнении с христианством. Строки из дневниковой книги Дурылина “В своем углу” убедительнейшим образом свидетельствуют о том, что антропософ Белый не мог быть – как для него, так и для Садовского, – путеводителем:

Читаю Сковороду Эрна и вспоминаю автора. Прямой. Я думаю, что он никогда не мог никуда – ни в мысли, ни в жизни, идти, как прямо. Вечное иду на вас, или более теплое, но столь же прямое: иду за вас. В книге о Сковороде он идет и за вас и на вас – на неокантианцев и интеллигентов, и за вас – за Сковороду. Его “Рим”, его Urbs aeterna – была русская культура, подземными корнями и ключевыми подгрунтовыми водами общающаяся с культурой Платона, Данте, Беато Анджелико. Оттого ему понадобилось и писать о “самом смешном” в смешной теме “История русской философии” – о Сковороде – об этом Беато Аджелико русской философии, да еще предварить это писание, уже само по себе обреченное смеху, – предисловием о смысле и значении русской философии. Это предисловие Эрн читал в Обществе памяти Вл. Соловьева, – и я помню, как Андрей Белый назвал его публично за это “хамом”. Так и сказал:

– Владимир Францевич, я обвиняю вас в том, что вы относитесь к Вашей матери (разумелась немецкая философия с Кантом во главе), как некое библейское лицо к своему спящему отцу…

принял и этот удар спокойно и с достоинством рыцаря. Конечно, он “мать” знал и ценил не менее ее налетного защитника, но…

Много можно было бы сказать тут такого, что должно было бы следовать за этим “но”, но … не стоит говорить.

Скольких “матерей” переменил потом Андрей Белый, а лежит в земле, под сенью березы. И вовремя лег туда! – вовремя для себя, но не для того “Urbs aeterna”, который так беззаветно любил, с нерусскою, с подлинно римскою верностью… [7, с. 158–160].

Упоминание Сковороды здесь знаменательно. Во-первых, переменчивый Белый, спустя два года после отповеди Эрну, в финале своего романа “Петербург” так представил духовно-нравственную эволюцию его героя – Николая Аполлоновича Аблеухова: “Кант? Кант забыт. ...видели его в церкви; говорят, что в самое последнее время он читал философа Сковороду” [8, с. 291–292]². Во-вторых (и это главное), философия Сковороды – и для Дурылина, и для Садовского – была важнейшим фактором духовного становления.

В поисках смысла жизни оба писателя пришли к Православию, к Церкви. Дурылин в итоге принял священство. И это – отдаем должное его мужественной и выстраданной позиции – в 1920 г., в лихую пору гонений на Церковь. По благословению оптинских старцев он был рукоположен в сан иерея с обетом безбрачия (целибат), служил в храме Святителя Николая в Кленниках и в Боголюбской часовне у Варварских ворот. Его духовный наставник прот. Алексей Мечёв, понимая, сколь важны для Дурылина занятия литературным трудом, дает совет не оставлять их, быть полезным ими людям. В 1922 г. Дурылин был арестован. В обвинительном заключении, в частности, говорилось, что он “являлся одним из самых видных антисоветских деятелей”, “часто выступал с проповедями, в которых указывал, что вера Христова попрана, что храмы ограбляются и верующие насилуются властью” [1, с. 165]. Последовала двухлетняя ссылка в Челябинский округ. В 1927 г. – новый арест, обвинение такое: “пропагандировал некоторые моменты из учения Розанова, являющиеся, несомненно, контрреволюционными” [1, с. 215]. И новая, трехлетняя, ссылка – в Томск, потом на поселение в Киржаче (до декабря 1934 г.). Все эти годы Дурылин священнического сана не снимал, как и в дальнейшем – будучи уже доктором филологии, профессором советских вузов, знаменитым ученым, получившим официальное признание (орден Трудового Красного Знамени, премия Президиума АН СССР). Тайно, в кругу самых близких и надежных людей, Дурылин совершал церковные службы. Именно как священника, в рясе и с наперсным крестом, в 1926 г. изобразил его М.В. Нестеров. И символичная деталь: в годы после ссылки Дурылину удалось выстроить свой дом в подмосковном Болшеве из материалов сносимого властями Страстного монастыря. Свою комнату в нем Сергей Николаевич многозначительно называл “кельей”.

Садовской священства не принимал. Может быть, потому что мирского в нем было больше, чем у Дурылина, а главное – он все-таки был тяжко болен, без посторонней помощи не мог и дня обходиться. Но он считал себя «православным монахом эпохи “перед Антихристом”» [3, с. 184]. И к этому добавлял: “Я перехожу окончательно и бесповоротно на церковную почву и ухожу от жизни” [3, с. 184]. Он так определял “внешние рамки” и сущность своего нового бытия:

Утром, до чая – молитва. До обеда – чтение. После обеда – сон. До вечернего чая – far niente. После чая или светское чтение или радио – но и то и другое не позднее известного часа. Затем писать в постели “Истоки дней”³. Молитва. Воскресенья все – Богу. По средам – акафисты Богородице, по пятницам – Иисусу. И все время неумолимо работать над собой. Написать завещание. Приготовить смертную одежду. Совершенно не читать никогда никаких газет. Главное: не спешить ни в чем, все делать медленно и монументально. Смысл моего кризиса – уход во внутреннюю жизнь ради поисков Царства Божия внутри меня сущего (о, если б мне стать духовным Колумбом!) и творческая работа над самим собой [3, с. 186].

С 1929 г. Садовской жил в Новодевичьем монастыре, в помещении под алтарем Красной церкви, в бывшем склепе – “келье”, по его характеристике. И к нему, немощному, любили приходить умные и честные люди столицы – укрепиться в духе. Посетившая Садовского Т.Г. Зенгер-Цявловская сообщала матери: “Он вообще очень колоритная, своеобразная фигура. Он – разбитый параличом человек; максимальное, на что он способен, это сидеть в креслах. Он не стар. Ему, может быть, 50 лет. Но при этом необыкновенно интенсивно работающая мысль, он всё время пишет, обдумывает романы, весь погружен в творчество… Мы были у него с Мстиславом . Он принял нас в небесно-голубом халате, с кружевным воротничком и серебряными бомбочками-пуговицами” [9, с. 14].

В дневниках Садовской оставил немало интересных свидетельств о том, что происходило в стенах Новодевичьей обители. Есть тут и жуткие строки о похоронах Андрея Белого:

На днях умер А. Белый. Так и косит наших… Тело сожгли. “Пепел” и “Урна”⁴… Ужасен конец всех символистов нашего поколения. Даже Ликиардопуло⁵ сошел с ума… Да, медитации до добра не доводят. Белый умер от склероза мозга. Хоронили его по-собачьи, с музыкой и гвалтом [3, с. 191].

При всем трагизме жизненных путей Дурылина и Садовского, им обоим выпало обрести своего “ангела-хранителя”. Именно так – “ангелом-хранителем” – Дурылин называл свою духовную дочь Ирину Алексеевну Комиссарову. Ее он встретил в период службы в храме Святителя Николая в Кленниках. Она состояла в сестринской общине при храме, организованной по благословению патриарха Тихона o. Алексием Мечёвым. Дурылин как-то сразу пришелся по душе Ирине Алексеевне – замечательным умом, честностью, добротой. И она, как могла, старалась помочь ему, совершенно непрактичному в быту, страдающему от голода и холода. И потом отправилась сопровождать его в ссылку, по наставлению Алексия Мечёва: “Поезжай с ним, помоги ему, он нужен народу” [1, с. 169]. И уже не разлучалась с ним до конца его жизни. Дурылин просто боготворил ее. Приведем его строки, обращенные к ней, разделенные тремя десятилетиями. В 1922 г., перед первой ссылкой: “…одного человека я хочу видеть около себя и одного зову с собой – тебя… Я чувствую тебя родною себе, близкою, дорогою. От тебя я видел всегда одну преданность и верность, – мало того, понимание меня. Ты мне друг, и всегда в твоих словах вижу духовную заботу обо мне, самое горячее желание блага мне. Помни все это… Никому я не дам стать на твое место около меня. Оно твое – и только твое… Ты – родной, никем нигде и никогда незаменимый человек” [7, с. 77; курсив Дурылина – Ю.И.]. В 1952 г., за два года до кончины: “…жизнь вся обласкана, озабочена, отеплена, выношена, выстрадана, выпасена тобою, – одной тобою” [7, с. 88]. Именно Ирине Алексеевне пришла в голову мысль поставить в Болшеве дом и использовать для этого конструкции разрушаемого Страстного монастыря. И дом этот дал Дурылину восемнадцать лет плодотворной жизни, ведь в противном случае, как предупреждали врачи его жену, в условиях тесной московской коммуналки, на восьмом этаже при неработающем лифте он с больным сердцем едва ли мог бы выдержать несколько месяцев. Ирина Алексеевна была идеальной хозяйкой в болшевском доме, где все было подчинено интересам Сергея Николаевича. Умело, терпеливо налаживала быт, топила печку, готовила, принимала гостей (а редкий день обходился без них), исполняла обязанности секретаря Дурылина, читала и перепечатывала его рукописи, общалась с издательскими работниками. После смерти Сергея Николаевича она же берегла и систематизировала его архив, устраивала вечера его памяти. Благодаря ее трудам и настойчивости (отдадим дань признательности и ее сестре Александре Алексеевне, продолжившей дело ее жизни), ныне в Болшевском доме – Мемориальный дом-музей С.Н. Дурылина.

Такую же роль при Садовском сыграла Надежда Ивановна Воскобойникова. До встречи с ней у него были два крайне неудачных, скоропалительных брака. Разоренный очаг, утрата сына, нелады с близкими родственниками, подорванная психика. «“Не то” была и вся жизнь моя», – с беспощадной откровенностью записал он в дневнике 1933 г. И продолжил: «Но зато теперь получил я такое счастье, о каком и мечтать не смел. Только бы не свернуть с пути, не остановиться! Каждое слово Писания есть истина – да, “сила моя в немощи совершается...” И точно ветром сдуло всех друзей, знакомых, дам… Одна Надя и Господь над нами» [3, с. 186]. А семью годами позже он известит своего давнего, еще по Петербургу, знакомца К.И. Чуковского: “Живу под церковью в полной тишине, как на дне морском. Голубой абажур впечатление это усугубляет. Встаю в 6, ложусь в 12. Женат с 1929 года и вполне счастлив. У нас четыре самовара (старший – ровесник Гоголя), ставятся они в известные часы и при известных обстоятельствах. Жена моя знала когда-то латынь и Канта, но теперь, слава Богу, все забыла. Зато и пельмени у нас, и вареники, и кулебяки! Пальчики оближете” [3, с. 192]. Здесь, конечно же, за упоминанием Канта и латыни, прочитывается ирония по отношению к штейнерианству и прочим “медитациям” ненавистного Садовскому Серебряного века. И самоирония тоже.

Н.И. Воскобойникова-Садовская была совершенно иной по складу своей личности, нежели И.А. Комиссарова. В ее образе жизни в предреволюционные годы было нечто, совершенно немыслимое для Ирины Алексеевны; на этот счет в печати самые разные, порой шокирующие сведения: участие в интригах вокруг императорской фамилии, близкое общение с Григорием Распутиным, фрейлиной императрицы Анной Вырубовой, министром внутренних дел Протопоповым… Но к концу 1920-х годов все это осталось в прошлом, с этого времени она – жена отвергнутого советской властью поэта-монархиста, физически немощного человека, практически калеки. Она поняла и приняла его как свыше дарованную судьбу и раз и навсегда решила, что в их союзе он главное лицо. Она всецело посвятила ему себя, стала для Садовского всем – женой, матерью, нянькой, переписчицей бумаг и рукописей, ходатаем по литературным делам. Глубокая признательность жене выразилась, в частности, в строках его стихотворения “В день рождения Нади” (1931)⁶:

В заветный светлый день рожденья

При новой ласковой луне

Я скромное стихотворенье

Любимой приношу жене.

Создать стишок сентиментальный

Для многих дам немудрено.

Но быть хозяйкой гениальной

Не всякой женщине дано.

Пусть наше радостное счастье

Весенний ангел сторожит,

Пускай угрюмое ненастье

От нашей хижины бежит.

И я, на жизнь с улыбкой глядя

И не страшась ее лица,

Лишь одного желаю, Надя,

Быть с Вами вместе до конца [10, с. 190].

Увы, “быть вместе до конца” не довелось. Надежда Ивановна скончалась пятью годами ранее мужа. И потому некому было заботиться о его посмертной судьбе, устраивать вечера памяти, стучаться в двери редакций и издательств. В данном контексте судьба оказалась менее благосклонной к Садовскому, чем к Дурылину. Но, как бы то ни было, к читателям их произведения пришли практически в одно время – на рубеже ХХ и ХХI веков.

По своему мышлению, направленности творческой деятельности Садовской и Дурылин были “внутренними эмигрантами”, и заветные их творения писались “в стол”. У Дурылина это повесть “Сударь кот”, роман “Колокола”, рассказ “Сладость ангелов”, книги автобиографической прозы “В своем углу” и “В родном углу”, циклы стихов “Венец лета”, “Старая Москва”. У Садовского – повести “Кровавая звезда”, “Амалия”, “Александр Третий”, романы “Шестой час”, “Пшеница и плевелы”, “Записки”, стихи 1920–1940-х годов. При всем своеобразии творчества этих писателей их объединяет главная, концептуальная тема – обретение истинной, Китежской России.

* * *

Переписка Дурылина и Садовского в полном виде не публиковалась. В печати приводились лишь отдельные выдержки из некоторых писем, в частности в книгах В.Н. Тороповой [1] и Т.В. Анчуговой [11].

Все письма печатаются нами по автографам, сохранившимся в РГАЛИ (письма Дурылина: Ф. 464. Оп. 1. Ед. хр. 53; письма Садовского: Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 776, Оп. 2. Ед. хр. 276). Наши комментарии даются в постраничных сносках.

Переписка С.Н. Дурылина и Б.А. Садовского (1911–1913)

1⁷.

Москва, 16 октября.

Дорогой Борис Александрович!

Вам, как доброму другу моей немного робкой и стесняющейся Музы, хочется мне переписать несколько своих стихов, частью новых, частью старых, – и хочется услышать от Вас дружеский и строгий их суд.

Прежде всего переписываю мою “Старую царевну”, посвященную Вам⁸.

Старая царевна

(Б.А. Садовскому)

Старая царевна

Московских времен

С капустных грядок гневно

Гоняет ворон.

“Кыш с огорода!

Каркать без пути!

Нового-то брода

Неужто не найти?

В Питер бы летели,

Петькин чёртов град.

Времена приспели:

Антихрист у врат.

Братец приветит –

Петрушка тароват:

У качелей встретит,

Где детушки висят.

Туго с хлебом-солью –

Мясцо нипочем:

Человечинки вволю

С красным кваском.

Одному не скушать,

Всё-то не испить –

Помогите рушить!

Пособите пить!”

Старая царевна

С палкой на ворон.

Загудел так гневно

Ивановский звон.

Если когда-нибудь наберусь смелости, отошлю это стих-ие В.Я. Брюсову⁹, – и Вы можете оказаться его крестным отцом.

То была московская царевна, а вот Вам – “Принцесса акварельная” – реально существующая в виде картины “золоторунца” Фонвизина¹⁰, висящей у меня в комнате!

Принцесса-акварель

Вы робко и сентиментально,

Принцесса, улыбаетесь мне.

Фатой серебряной и бальной

Блистаете вы на стене.

Я знаю: вы принцесса крови,

Вы маленькая акварель.

Зачем же хмурите вы брови?

В лугах, в лесах цветет апрель.

Вы шепчете мне: – Поздно, поздно,

Мой запоздалый Лоэнгрин!

Принцесса, это небо грозно

Затем, что чует ультрамарин.

– Ах, это небо очень сине,

Но я сегодня так грустна, –

Вздыхаете вы на картине –

Ах, сжальтесь, сжальтесь, я одна!

– Принцесса, нежный ваш румянец

Вы губите печалью. Вас

Приветствует, склонясь, посланец

Маркиза Жиль-де-Карабас.

– Мои томления глубоки!

Он создан тушью, он мираж,

Посланец этот. Вы жестоки

К принцессе бедной де-Соваж.

Как укорить ее могли – вы,

Единственный мой менестрель?

– Принцесса, вы несправедливы,

Вы сами – только акварель.

Вот еще – маленькая тоска маленького поэта, спрятанная в несложную форму сонета.

Больной принц

Слабеют крики журавлиных стай

В осеннем небе, мне родном и синем.

Мы Францию и тесный Лувр покинем,

Мой бедный паж, уедем мы в Китай.

Не греет московитский горностай –

Зажги камин. Плотнее ставни сдвинем.

Как ласточки, мы океаны минем,

Летя в страну, где правит Тао-Тай.

Как лилия моя пред стужей зимней,

Я увядаю. Спой мне, мальчик, спой

Ту песенку маэстро Монтеклэра

О ветряной синьоре Primavera.

Ах, для меня Китай гостеприимней,

Чем Иль-де-Франс, холодный и родной!

А вот тоска без фабулы и в плохих стихах, почему-то мне близких:

В сердце много боли вешней.

Болен я. Один.

Под надрубленной черешней

Зеленеет тмин.

Ах, и дни, что ныне, те ли,

Что ушли, цветя?

Те тебе, ликуя, пели,

Тихое дитя.

Эти − злые над полями

Сонные бредут.

Ульи там, за тополями,

Тмин зеленый тут.

Что ж, на смену злым годинам

Те ли прилетят?

Пчелы важные над тмином

Золотясь, жужжат.

А вот отклик дорогой для меня православной старины:

Сказание о медном грошике

(Ю. Анисимову¹¹)

По земле идет Господень Ангел

Нищим да слепым калекой.

Повстречает Ангел человека,

Человека Ангел спросит:

– Кто ты? − Бедный!

Ангел человека просит:

– Грошик дай мне медный.

Человек подаст и скажет:

– На, прими последний.

Человека Ангел встретит

Во небесном граде.

Даст ему звезду златую Ангел.

Человек Хранителю ответит –

– Недостоин я твоей отрады:

Я слепец, калека бедный.

Скажет Ангел: – Не звезда то светит –

Грошик светит медный.

То же старое воспоминание правосл.детства и первой юности:

Блаженство отроческих слез,

Порой весеннюю пролитых,

Под тихий перепев берез,

Водою полою омытых!

О, таинство весенних встреч

Любви таинственной начальной!

Огни краснеющие свеч

Святой заутрени пасхальной.

Благоуханье первых слов,

Поникнувшие низко взоры, –

О, густолиственных лесов

Гульливые переговоры!

Моя муза так привыкла к молчанию, что, начав говорить, забывает о воздержании. В этом причина множества рифмованных строк, посылаемых ныне из Москвы в Нижний, а также и в том, что они посылаются одновременно и Борису Александровичу Садовскому и поэту Б. Садовскому.

Вы меня очень обрадуете, если черкнете два-три слова об этих стихах, а также и о себе: как идет Ваша работа над романом¹²?

Я получил недавно стихи от Льва Львовича¹³, “не католические” и хорошо задуманные, и отчасти и хорошо исполненные.

По приезде в Москву прочтите, дорогой Б.А., Вашего Лермонтова¹⁴ у Крахта¹⁵, где в этом году очень живо и не – догматично, а следовательно, и хорошо. Я очень прошу Вас это сделать, потому что вторая половина Вашего очерка очень ценна и о ней можно много и не без пользы поговорить¹⁶.

А будущим летом – не правда ли – едем на Светлое озеро¹⁷? Не слыхали ли Вы от Мельникова¹⁸ или еще от кого – о каких-ниб источниках по Китежу (кроме “Песен” Киреевского, Гиппиус, Пришвина¹⁹ и т.п.)? Был бы очень благодарен, если б что-либо разузнали.

Вам кланяются А.А. Сидоров²⁰ и Ю.П. Анисимов.

Всего лучшего – хорошей прозы и хороших стихов.

Ваш С. Дурылин.

(Москва Покровка, 3-ий Переведеновский пер., д. 18, кв. 2).

2.

“Спасибо, –

Полакомил ты старого ловца!”

(Фет Л. Толстому) ²¹

Ваши стихи, дорогой Сергей Николаевич, брызнули мне в душу чистой росой поэзии. В них есть то, чего не хватает большинству молодых поэтов – свободная, искренняя непосредственность вдохновения, а не натуга курицы, высидевшей яйцо. В этом смысле мне особенно нравится несколько à la Блок стихотворение “В сердце много боли вешней” – мне оно близко и поется без усилия. Нехорошо только “те тебе” (во 2-й строфе). “Старая царевна” при всем усилии сдерживаться заставляет у меня мурашек ползти вдоль спины.²² Очень сильные “набатные” стихи! Был бы жив Мусоргский – он бы написал достойную их музыку.²³ В “Принцессе-Акварели”, в общем изящной и задушевной, неприятно обилие иностранных имен и слов; стих “К принцессе бедной де-Соваж” – неудачен расстановкой слов. Лучше: “К бедной принцессе де-Соваж”. В “Больном принце” слышится гумилевщина, которой я не выношу да и вам советую избегать. Вашему дарованию она чужда совершенно. Гумилев²⁴ ведь бездарен, как каблук, и кроме запасов рифм и метров ничего не имеет за душой. Другое дело – мастерские сонеты А.А. Сидорова²⁵: у того сюда направляется талант и ему тут также трудно противодействовать, как стилету, когда он пропарывает Вашу одежду и вонзается прямо в сердце. У вас же все это мне кажется наносным, а ваше подлинное, дурылинское – “Старая царевна”, “Сказание о медном грошике”. Я не сомневаюсь, что при наличности у Вас искренности, “нутра”, “души”, вернее вдохновения (старое, прекрасное пушкинское слово: оно с понятием о таланте неразрывно – да и над душой у нас напрасно смеются), Вы преодолеете временем и трудами неизбежные тернии и придете к лаврам.

Роман, которым Вы интересуетесь, медленно вызревает у меня в голове, как в парнике дыня. “Лермонтова” вряд ли смогу прочесть: он сейчас у В.Я. Брюсова, принят им в “Русскую мысль”, а другого экземпляра я не имею.

Мельников был у нас на днях; перед отъездом поговорю с ним о китежских источниках. Он тоже, вероятно, поедет с нами.

Сегодня и завтра здесь объявлена лекция Ф.А. Степпуна²⁶.

Благодарю Вас за память и еще раз за стихи. Скоро увидимся в Москве. Мой привет А.А. Сидорову и Ю.П. Анисимову.

Ваш

Борис Садовской.

20 окт. 1911.

Нижний.

3.

Николаевка²⁷,

27-го мая.

Дорогой Борис Александрович!

Шлю Вам свой привет из Малороссии от цветущих яблоней, каштанов, и поющих соловьев, удодов, звонко вскрикивающих иволог. Здесь есть еще старые дворянские гнезда и, бродя по липовым аллеям, хорошо, разгрустясь, читать ваши стихи о “прадеде моем Лихутине”²⁸. Лихутины лежат по сельским кладбищам под вязами и дубами, и над ними поют потомки соловьев, которыми заслушивались когда-то Лихутины. Есть здесь ( Курской губ.) помещики, которые знавали Фета, Майкова, служили в стрелках Императорской фамилии с гр. А.К. Толстым, но они помнят только, что Алексей Констант. красавец был, а Афанасий Афанасьевич хорошо хозяйничал, а еще раньше хорошим был кавалеристом…

Я получил от археологического института командировку в Нижегородс. губ. и поеду на озеро Светлояр. Очень прошу Вас написать мне, где в Нижнем я могу разыскать А.П. Мельникова, к которому советовали мне обратиться и археологи и Эмилий Карлович²⁹. Если не знаете его адреса, напишите, где он служит, каково его служеб. положение и т.п. В Нижнем явлюсь к Вашему батюшке³⁰. Буду очень благодарен Вам. Я посылаю Вам свою статью о Толстом “Бегун”, ту самую, которую я Вам читал как-то зимой у Вас. Вы тогда отозвались о ней: “если б я был редактором, я бы поместил её” и советовали снести в “Р. Мысль”. Валерия Яковлевича я боюсь и менее робею перед “Современником”³¹. Быть может, возможно ее поместить? Впрочем, совершенно предаюсь на Вашу волю, хоть и не скрою, что был бы рад видеть её напечатанной. Замолвите словечко.

Писали ли новые стихи? Если не трудно, перепишите хоть одно. Давно я Вас не видал и ничего Вашего не читал. Юлиан передавал мне, что Вы взяли его стихи³². Вот доброе дело! Пора Юлиану печататься, и как хорошо, что Вы, Фетовым благословением³³ поэт, первый его печатаете.

Буду очень рад Вашему письму. Черкните о Мельникове³⁴ и о том, где взять в Нижнем лошадей на Семеновский тракт. Во благовремении черкните и осудите моего Толстого.

Вам шлет привет милый юноша, Сережа Сидоров³⁵, брат А.А., большой Ваш поклонник.

Уваж и любящий С. Дурылин.

Адрес: Почт. cтанция Бурынь, Курской губ., Николаевка, имение кн. В.Н. Кавкасидзе, мне.

P.S. Письмо претерпит (?) Одиссею, ибо не знаю Вашего адреса.

4³⁶.

Дорогой Б. А.!

К сожалению, не застал Вас³⁷.

Если захотите меня повидать, то вот адрес: Канатная ул., д. Лемке³⁸, кв. д-ра Либина.³⁹ Я уезжаю сегодня в 8. 58 веч..

Буду дома. Привет от всех.

Ваш С. Дурылин.

5⁴⁰.

(Визитная карточка).

Сергей Николаевич Дурылин просит дорогого Бориса Александровича пожаловать к 1 часу дня, в Народный дом, на лекцию “За полуночн. солнцем”.

Тихоновская ул.. Свой дом. Борису Александровичу Садовскому.

Билет для входа.

6.

(Помета Садовского карандашом: “12. ХII. 1912”)

Милый и дорогой Борис Александрович!

Увы, я только что получил Ваше дружеское письмо, ибо я не был в “Мусагете” давным давно, а переслать его мне никто не догадался. Вы – такой добрый и верный друг в отношении ко мне и Юлиану, что, конечно, я, если б и не хотел писать для печати, написал бы, – но я и вообще очень рад написать о св. Франциске⁴¹. Рецензию эту (переводы сравню с подлинником Fioretti. Speculum perfectionis, edit. P.Sabatier. Paris. 1898 г.) напишу в самом скором времени и вышлю, – точно также вышлю немедленно и статью “Бегун”. Я получил любезное приглашение от г-жи Чацкиной, которым я обязан Вам же, – и предложу ей еще кое-что о Толстом: Вам же отдам “Бегуна”. Затем я очень хотел бы поместить у Вас рецензию на Вольфинга “Модернизм и музыка”⁴²; не скрою от Вас, по двум причинам хотел бы этого: а) книга, действительно, умная, талантливая, чуждая патоки Айхенвальда⁴³ и богоборчества в виде фельетонов, и б) книга по своему культурному (здесь и далее подчеркнуто Дурылиным. – Ю.И.) устремлению глубоко чуждая современному интернационализму (черт его побери), универсальной культуре, подобно универс. магазину, где продается всякая дрянь. Приемлема ли такая рецензия? (разумеется, чуждая полемики с интернационалистами готового платья). Читал сейчас “Юбилей поэта”. Славно пишут в селе Медведь!

Вере Оскаровне⁴⁴ делали операцию – к счастью, благополучно. Юлиан был потрясен и измучен ее болезнью. Ну, да все слава Богу!

Крепко жму Вашу руку.

Ваш С. Дурылин.

Мой адрес: Покровка, 3-й Переведеновский пер., д.18, кв. 2.

P.S. Если Вы сами не вздумаете писать о книжке Юлиана, то разрешите это сделать мне⁴⁵.

Вашу книгу стихов⁴⁶ я дважды прочел, как целую книгу и по неск. раз отдел. стихи, и собираюсь Вам написать о ней подробно, пока же скажу, что Ваши стихи благоухают тем чище и нежней, чем проще и родимей их запах, чем тише, чище и зеленей тот лес, через который выходишь на луг по тропинке, – и рвешь цветы на полянках, на поёме, у болотца…

В лугах при колокольном звоне

Я собирал весной цветы. ⁴⁷

Да, это правда: Вы их собрали и не засушили. И спасибо Вам за это!7.

СПб., 13 дек. 1912 года.

Дорогой Сергей Николаевич!

Спасибо за теплое письмо. Присылайте Франциска поскорее, а также и “Бегунов”. Страдаем мы также от недостатка переводной литературы: умоляю Вас, настойте, чтобы Юлиан выслал скорее переводы из Рильке⁴⁹. Еще пострекайте Ходасевича⁵⁰, да, кстати, скажите ему (тел. 307, – 88), что “Московские письма”⁵¹ он может расширить до 100 и даже 150 строк. Всех переводчиков хватайте прямо за яицы и требуйте рукописей. Жду с нетерпением и Вольфинга. Присылайте всё, только скорее, как можно. Да нет ли у Вас рождественского рассказа?

Ваш Бор. Садовской.

8.

Дорогой Борис Александрович!

Не знаю, как Вас благодарить за Ваше дружеское понукание меня и Юлиана. Без такого способа воздействия, мы, русские бездельники, пропали бы и предались окончательно в руке [так!] интернационалистов. Посылаю Вам одновременно с письмом:

1) Рассказ Рождественский оригинальный. Рукопись его в единственном экземпляре - не затеряйте.

2) “Бегуна”.⁵²

3) Три рецензии: а) о Франциске, б) о Вольфинге , в) о Наполеоне – Тэна.⁵³

Не знаю, не длинны ли они по размеру; если нужно сокращать, сокращайте. Но, если можно, поместите целиком Вольфинга: и так я сжимался, сколько мог. Напишите откровенно (с правом выругать и сказать: “Хи, хи, хи - - - С.Н. пишет стихи!”) и о рассказе, и о рецензиях.

Юлиана и Ходасевича понукну (вот слово-то!).

Можно ли написать о поэте Б. Садовском – о лебедях⁵⁴? Можно ли ругнуть Клюева⁵⁵ и вообще в размере фельетона? Написать ли Вам фельетон об озере Светлояре, скитах и Керженце? С диалогами, мужиками, мистическими и матерщинными?

Ну, шлю Вам привет большой и спасибо.

Ваш С. Дурылин.

Покровка, 3-й Переведеновс., 18, 2.

P.S. Если что напечатаете, то вышлите газету (№№ с напечат.) в 2 экземплярах.

Да и вообще хотелось бы познакомиться с газетой.

9.⁵⁶

Дорогой Борис Александрович!

С Новым годом!

Я послал Вам письмо еще в старом году, но, должно быть, Вы уехали в Нижний на праздники и оно Вас не застало.

Очень благодарю, что Сергею Раевскому оказалось место рядом с А. Ремизовым и Б. Садовским⁵⁷. Рецензию на Вольфинга я очень просил бы Вас поместить. По многим причинам, – из которых одну Вы поймете, вспомнив некоторые наши разговоры о некотором народе, – больше, чем кто-либо, – я очень бы хотел, чтоб хоть одна моя рецензия воздала отчасти должное этой замечательной книге; потому поратуйте, православный, за это писаньице!

Не требуется ли Вам очерка (размер фельетона) о Заволжских мужиках, Невидимом граде и видимых весях раскольничьих полубеллетрист. характера? Затем, мыслимо ли написать рецензию о Юлиане, строк на 20⁵⁸?

Одновременно с этим письмом к Вам, пишу в контору с просьбой выслать динариев за рассказ.

Всего доброго Вам, а русской литературе – нового Пушкина!

Ваш С. Дурылин.

(Покровка, 3 Переведеновский, 18, 2).

10.⁵⁹

Дорогой Борис Александрович!

Вручаю Вам две из своих книг, – вручаю с особой радостью, как человеку, всегда искренно и тепло относившемуся ко мне. Очень бы любопытствовал, что Вы скажете о “Вагнере”. Ведь книга-то не о Вагнере, а о другом⁶⁰.

Очень рад еще и еще раз сказать Вам большое спасибо за Ваше доброе дружество.

Ваш С. Дурылин.