Интерес к басенному творчеству английского поэта Джона Гея (1685–1732), впервые проявившийся в России в последней четверти XVIII века, был обусловлен повышенным вниманием к выходившим во Франции книгам и периодическим изданиям. Басни Дж. Гея переводились с английского языка на французский, а затем с французского, выступавшего в качестве языка-посредника, на русский. Переводом басни “The Shepherd and the Pilosopher” (“Пастух и философ”; во французских изданиях – “Le berger et le philosophe”), увидевшим свет в 1758 г. в журнале “Choix littéraire” [1, р. 103–106] и в 1764 г. в регулярном сборнике “Recueil pour lʼesprit et pour le Coeur” [2, р. 205–208], заинтересовался анонимный русский интерпретатор, напечатавший первый русский перевод из Дж. Гея в мартовском номере издававшегося Н.И. Новиковым журнала “Утренний свет” за 1778 г. [3, с. 275–277]. Рядом с переводом басни Дж. Гея опубликованы еще два переводных произведения – “О дружбе” и “Саладин и Фатьма”, взятые со страниц регулярных сборников “Nouveau recueil pour lʼesprit et le Coeur”, являвшихся непосредственным продолжением “Recueil pour lʼesprit et pour le Coeur” [4, р. 353–362]; [5, р. 10–16]. В.Д. Рак установил, что концовка перевода “Селадина и Фатьмы” принадлежит В.А. Приклонскому; более того, «кучное расположение переводов в “Утреннем свете”» дало исследователю основание предположить, что “поступили они от одного лица” [6, с. 337]. Несмотря на некоторую неряшливость прозаического перевода, во многих местах напоминавшего подстрочник, переводчику удалось передать специфику диалога двух абсолютно разных персонажей – пастуха, жившего в гармонии с природой и потому избегавшего честолюбия, зависти и “скоропостижных слов”, и философа, выносящего из диалога впечатление о собеседнике: “Ты достоин славы , ты добродетелен, следовательно, и премудр. Одно тщеславие водит авторское перо, и книги, так же как и люди, заражены. Обучаясь законам природы, утверждаются правила ее на достоверной истине; и сия школа весьма достаточна для ниспослания человеку нравов премудрости и благости” [3, с. 277].

В 1783 г. в университетской типографии Н.И. Новикова были опубликованы в двух частях “Басни господина Ге. С англинского на французской, а с сего на российской язык переведенные” [7], вместившие 40 и 15 басен Дж. Гея соответственно, взятые из французского перевода М.-Ф. Кералио “Fables de M. Gay… traduit de lʼanglois; par Madame de Keralio” (Londres – Paris, 1759) и переданные прозой неизвестным отечественным переводчиком. Количество частей, а также их содержание было предложено самим Дж. Геем, первый сборник басен которого вышел в 1727 г., а второй посмертно в 1738 г.; при переводе были опущены три басни: одна из первого сборника (“The Sick Man and the Angel”) и две из второго (“The Ravens, the Sexton, and the Earth-worm”, “Ay and No”). Басням предпослано заимствованное из французского издания “Житие Иоанна Ге, взятое из дополнения Белева лексикона”, дающее поверхностное представление о жизни и творчестве английского поэта. Так, в отношении басен отмечены дата написания первого тома (1725 г.), посвящение его герцогу Камберлендскому, а также финансовая помощь герцога Куинсберри при публикации второго тома. Основная часть предисловия посвящена “Опере нищего”, ее ошеломительному успеху, позволившему оттеснить итальянскую оперу с английских подмостков, а также печальной участи пьесы “Полли”, продолжения “Оперы нищего”, запрещенной к постановке. Значимость фигуры Дж. Гея для литературного процесса эпохи подчеркивается в предисловии участием великих современников в его судьбе. Например, приводятся строки из письма А. Поупа Дж. Гею от 23 сентября 1714 г., в котором выражена радость в связи с возвращением Дж. Гея в Англию: “Если ты счастлив, то беру я участие в твоем благополучии; но если ты злополучен, то и в самое гневное время сыщешь место в моем сердце ; кто б ты таков ни был, или в каком бы состоянии ты ни находился, желаю я тебе совершенного блага” [7, ч. I, с. IV–V]; на смерть Дж. Гея А. Поуп откликнулся эпитафией, содержавшей восторженную оценку современника: “Будучи любезен по своему нраву и умерен в своих склонностях, соединял Ге мужественный разум с детской простотою; естественная веселость ограничивала в нем страсть к добродетели ; жизнь его была без порицания, смерть его оплакиваема” [7, ч. I, с. XVII]. Еще один аргумент в пользу Дж. Гея содержался в процитированной в “Житии Иоанна Ге…” свифтовской апологии “Оперы нищего” из № 3 дублинского журнала “The Intelligencer” (“Вестник”) за 1728 год, где произведение Дж. Гея было названо несравненным: “Хотя худой вкус и мог возыметь верх в Дублине, где г. Ге находился, но в Лондоне трудно было вообще понравиться великому числу и принудить молчать самых порицателей. Я говорю то, что мы называем забавой, или увеселением (humor), есть превосходнее разума, когда оно соединяет в себе полезное и приятное” [7, ч. I, с. VIII–IX].

Сборник “Басни господина Ге” представил Дж. Гея русским читателям как выдающегося английского поэта, остававшегося неизвестным в России, причем его значимость, как видим, была нарочито преувеличена с опорой на высказывания А. Поупа и Дж. Свифта. О том, что вклад Дж. Гея в развитие английской литературы оценивался в конце XVIII в. очень высоко, свидетельствует в частности тот факт, что пять его басен в подлиннике (“The Father and Jupiter”, “The Scold and the Parrot”, “The Lady and the Wasp”, “The Miser and Plutus”, “The Sheppard and the Philosopher”) вошли в хрестоматию “Избранные сочинения из лучших аглинских писателей прозою и стихами, для упражнения в чтении и переводе”, опубликованную В.С. Кряжевым в 1792 г. [8, c. 84–92] и содержавшую наряду с названными баснями сочинения Шекспира, А. Поупа, Дж. Аддисона и Дж. Томсона. Можно предположить, что именно данная хрестоматия, включавшая оригиналы произведений, позволила отдельным русским интерпретаторам впервые ознакомиться с английскими первоисточниками, что косвенно подтверждает появление в 1796 г. в “Приятном и полезном препровождени времени” прозаического перевода басни “Пастух и философ”, осуществленного Н.Р. Политковским и опубликованного за подписью Н. Плтк [9, с. 333–336].

Сопоставляя три прозаических перевода басни “The Sheppard and the Philosopher”, осуществленные в последней четверти XVIII в., нельзя не признать наиболее успешной самую раннюю интерпретацию, созданную предположительно В.А. Приклонским. Тщательный подбор интерпретатором средств языковой выразительности позволил избежать многословия, характерного для двух других переводов “The Sheppard and the Philosopher”. Например, при переводе третьего стиха “His head was silverʼd oʼer with age” автор “Утреннего света” следует за текстом оригинала – “Лета украсили главу его сединами” [3, c. 275], причем использованная им лексема лета выигрывает в сравнении с древностью или ветхостью лет, ср.: “…древность покрыла инеем его главу” [7, c. 1]; “Ветхость лет посребряла главу его” [9, с. 333].

Трудными для перевода оказались стихи “In summerʼs heat and winterʼs cold, / He led his flock and pennʼd the fold”, сообщавшие о каждодневной работе пастуха, который в летнюю жару и в зимний холод пас свое стадо и возвращал его в загон. И здесь вновь относительно успешен в передаче замысла Дж. Гея переводчик “Утреннего света”, чье прочтение при всей лексико-грамматической архаичности выглядит цельным: “Во время летних жаров пас он свою скотину, а зимой загонял ее во клевы” [3, c. 275]. Вариант отдельного издания “Басен господина Ге” дополнял подлинник указанием на прилежность пастуха, а также устранял заключительную деталь, связанную с возвращением стада (“pennʼd the fold”): “Он во время летнего зноя и зимы прилежно пас свои стада” [7, c. 1]. Еще более неточен Н.Р. Политковский, в переводе которого герой не пасет (“led”), а кормит стада; к тому же упоминание о зимнем холоде, антонимически противопоставленном летней жаре, происходит с нарочитым усилением, заменой холода на стужу: “В знойное время лета и в стужу зимнюю он кормил стада свои и загонял в хлева” [9, с. 333].

Интересна и вполне достоверна трактовка переводчиком “Утреннего света” строк о философе, который пришел к пастуху, имея знания и жизненный опыт: “A deep philosopher (whose rules / Of moral life were drawn from schools) / The shepherdʼs homely cottage sought, / And thus explorʼd his reach of thought” – “Славный философ, почерпнувший во школах правила нравоучительные жизни, посетил пастуха в его хижине, желая измерить пространство его разума” [3, c. 275]. Перевод из отдельного издания “Басен” заметно утяжелен избыточными лексемами, при этом вместо школ названы некие училища, давшие философу представление о нравственных правилах: “Некоторый славный философ, почерпнувший в училищах правила моральной жизни, пришел навестить его хижину с намерением измерить пространство заключающегося в нем разума” [7, c. 2]. В варианте перевода, предложенном Н.Р. Политковским, – «один глубокомысленный Философ – коего правила моральной жизни были почерпнуты в школах – посетил мирную хижину пастуха. Желая изведать его, и показать свой разум, спрашивал его: “Где ты учился?”» [9, с. 333] – можно видеть не только утяжеление, но и искажение смысла оригинала, в котором философ приходит к пастуху, “деревенщине” (англ. swaine – деревенский парень, деревенщина), чтобы задать ему вопрос, а не показать свои знания, превосходство над собеседником.

Перевод, напечатанный на страницах “Утреннего света”, отличает стремление представить читателю не дословный перифраз, а корректное понимание авторского замысла при сохранении художественных деталей. В словах пастуха, проводившего свою жизнь на пастбищах, не читая книг, философских трактатов, не может быть лексических изысков, его речь должна оставаться скупой и невыразительной, при этом задача интерпретатора сводится к передаче полноты рассуждений. В “Утреннем свете” речь пастуха вполне приближена к реальной, например, он говорит: “…от голубя получаю я правила постоянства и любви супружние” [3, c. 276]; ср. вычурные высказывания в других переводах: “…от голубицы получаю наставление в брачном целомудрии и любви” [7, c. 2]; “…в постоянстве и любви супружеской я научаюсь у моей должности у голубей” [9, с. 335]. Вряд ли пастух Дж. Гея мог произнести оборот “распростирая спасительные свои крылья над юными птенцами” [7, c. 3], использованный в издании “Басен господина Ге”, равно как и высокопарный, сугубо литературный оборот из перевода Н.Р. Политковского “укрывающая в холодное время птенцов своих под теплыми крыльями” [9, с. 334–335]. Вероятно, он ощущал свою правоту, “покрывая крыльями маленьких детенышей своих, для защищения их от стужи” [3, c. 276]; и эти неброские слова идеально соответствовали образу деревенского труженика. Выражение “chilly air” – холодный ветер, переведенное в варианте “Утреннего света” как стужа, также ближе оригиналу в сравнении с холодом и холодным временем у других интерпретаторов. Конкретный голубь, упомянутый Дж. Геем, становится голубицей в отдельном издании басен и голубями в “Приятном и полезном препровождении времени”. Также в сборнике “Басни господина Ге” при переводе слова “shepherd” (“пастух”) избран устаревший с религиозным наполнением вариант – пастырь, что вряд ли можно считать оправданным.

Отметим, что в последующие столетия, вплоть до начала XXI в., басня Дж. Гея “The Shepherd And The Philosopher”, одно из самых узнаваемых его произведений, обладавшая существенной художественной и нравоучительной ценностью, не привлекала отечественных интерпретаторов. Ранние переводы “The Shepherd And The Philosopher”, выполненные в прозе с французского языка-посредника, равно как и перевод Н.Р. Политковского, далеки от современных требований к художественному переводу, а потому воспринимаются ныне прежде всего с позиций их историко-культурной значимости.

Начало XIX в. ознаменовало новый взгляд отечественных переводчиков на творческое наследие Дж. Гея, в частности, их внимание впервые привекла не басня, а баллада “Sweet Williamʼs Farewell To Black-Eyʼd Susan”, анонимная прозаическая интерпретация которой “Приятное прощание Вильяма с черноглазою Сусанной” была напечатана в 1800 г. на страницах журнала “Иппокрена, или Утехи любословия” [10]. В 1801 г. Н.М. Карамзин в книге “Письма русского путешественника” упоминает имя Дж. Гея как творца “Оперы нищего”, “самого остроумнейшего произведения английской литературы… и самого противного человеку с нежным нравственным чувством”, после чего приводит в собственном переводе строки его эпитафии: “Всё на свете есть игра, жизнь самая ничто: / Так прежде думал я, а ныне знаю то” [11, с. 375]; ср.: “Life is a jest; and all things show it, / I thought so once: but now I know it” (“Epitaph”). Как видим, Н.М. Карамзин допустил неточность в трактовке английской лексемы “jest” (“шутка, насмешка”), интерпретировав ее как игру, что привело к изменению смыслового наполнения всей эпитафии.

Наконец, в 1809 г. русский переводчик В.Н. Берх, печатавшийся за подписью Ва-й Бе-х, обратился к еще одной странице жизни Дж. Гея и его современников Дж. Свифта, А. Поупа, Дж. Арбетнота, Т. Парнелла и виконта Болингброка, в 1710-е гг. состоявших в клубе консервативно настроенных литераторов “Scriblerus Club” (“Кружок Мартина Писаки”) и создававших (часто в соавторстве) многочисленные памфлеты; впервые на русский язык был переведен один из памфлетов “A specimen of Scriblerusʼs reports. Stradling versus Stiles”, увидевший свет в журнале “Северный Меркурий” под названием “Спор о лошадях. Скриблерусов рапорт о деле, совершавшемся в Надворном суде” [12, c. 250–256]; и хотя Дж. Гей не являлся автором данного памфлета, публикация послужила толчком к осмыслению деятельности “Кружка Мартина Писаки”, секретарем которого был Дж. Гей, как существенного явления в литературной жизни Англии. Представляя труды и похождения вымышленного персонажа Мартина Скриблеруса, участники кружка в бурлескных и сатирических произведениях разных жанров осуждали педантство, невежество и бездарность в науке и творчестве, причем наиболее остро критиковались “литературные ничтожества”, в частности “высокопарные трагедийные и эпические поэты – эпигоны классицизма”, чей ложный пафос высмеивался в трактате “Peri Bathos, или Искусство погружения в поэзии”, написанном А. Поупом [13, c. 45]. Произведения, созданные участниками кружка от имени Мартина Скриблеруса, в большинстве своем не переведены на русский язык, однако детально осмыслены в исследовании Е.П. Зыковой, увидевшей “дух времени” в том обстоятельстве, что кружок ставил перед собой задачи “не чисто литературные, а общекультурные” [14, c. 42], стремился откликаться на научные изобретения, причем делать это с нарочито невежественных позиций, тем самым побуждая читателей отказаться от безоглядной веры печатному слову и приучиться самостоятельно мыслить. Е.П. Зыкова отдельно останавливалась на произведениях Дж. Гея, обусловленных литературно-политической борьбой 1710-х годов и наиболее соответствующих духу “скриблерианы”, – одноактной пьесе “Как это назвать, или траги-коми-пасторальный фарс”, в которой «сочетание абсурдного действия с высокопарными речами давало возможность высмеять современные трагедии, в том числе “Катона” Аддисона», созданном совместно с А. Поупом «Полном ключе к новому фарсу “Как это назвать”...», авторы которого “старательно донесли до читателя все скрытые цитаты из высмеиваемых трагедий и аллюзии на них, которые на слух зрителю трудно было уловить”, и на написанном А. Поупом, Дж. Арбетнотом и Дж. Геем фарсе “Три часа после свадьбы”, главный герой которого антиквар Фоссил являл собой одну из вариаций образа Мартина Скриблеруса [14, c. 44]. Также с деятельностью “Кружка Мартина Писаки” исследователь соотносила и замысел геевской “Оперы нищего”, в основу которого легла поданная в 1716 г. Дж. Свифтом идея написать “ньюгейтскую пастораль” [14, c. 45].

Как видим, внимание переводчиков все отчетливее распространялось на все жанровое многообразие произведений Дж. Гея, при этом не были забыты и басни; ориентированность на язык оригинала и поэтическое изложение материала способствовали повышению качества русских интерпретаций. Известно, что одно из французских изданий басен Дж. Гея [15] имеется в библиотеке В.А. Жуковского (см.: [16, с. 160]; [17, с. 96]; [18, с. 371]); там же находится и сборник поэтических произведений Дж. Гея на английском языке [19]; см. также: [16, с. 361].

Только в 1805 г., спустя три четверти века после выхода первой части басен Дж. Гея, российский читатель смог впервые ознакомиться на страницах “Журнала для пользы и удовольствия”, издававшегося в Петербурге А.А. Варенцовым, с поэтическими переводами отдельных произведений баснописца, выполненными непосредственно с английского подлинника. В мартовском номере была опубликована басня “Чертоги смерти” [20, с. 228–230], в апрельском – “Отец и Юпитер” [21, с. 64–66], в майском – “Заяц и его друзья” [22, с. 115–117]; см. также: [23, с. 462–463], в ноябрьском – “Человек и муха” [24, с. 147–148], причем если в отношении первых трех переводов указана их принадлежность И. Ильинскому, то последний напечатан анонимно и лишь предположительно выполнен тем же переводчиком. Все эти переводы, к настоящему времени окончательно забытые, в основном отличались хорошим профессиональным уровнем и отражали не только лексические особенности оригиналов, но и их яркую социальную направленность. Явной неудачей можно считать только первый из названных переводов, при создании которого честолюбие интерпретатора, вступившего в творческое соперничество с английским баснописцем, привело к полной трансформации оригинального замысла, хотя внешне были сохранены и все персонажи остросоциальной басни Дж. Гея “The Court of Death” (Смерть, Горячка, Подагра, Чахотка, Чума), и описание изумительного ночного собора, и жаркий спор за право обладания жезлом, и закономерный результат этого спора. По сути, русскому читателю был представлен не перевод басни Дж. Гея, а созданное по ее мотивам произведение И. Ильинского, в котором относительно точно переданы только четыре стиха третьей строфы: “ʼTis I who taint the sweetest joy, / And in the shape of love destroy: / My shanks, sunk eyes, and noseless face, / Prove my pretension to the place” [Это я оскверняю самую сладкую радость / И в образе любви разрушаю: / Мои голени, запавшие глаза и безносое лицо / Доказывают мои притязания на это место]¹ – “Приятность жизненну, сладчайшу, помрачаю / И в образе любви род смертных истребляю? / И чресла и глаза и мой безносый зрак / Не ясно ль говорят, людей я мучу как?” [20, с. 229].

Отказавшись от деления басни на строфы, сократив текст, И. Ильинский внес в свою интерпретацию разнообразные дополнения, которые в ряде случаев вполне гармонируют с замыслом Дж. Гея. Например, переводчиком был опоэтизирован внешний облик Смерти: “Во все величие надгробных риз одета” [20, c. 228]; ср.: “In all his pomp of terror sate” [При всей своей пышности ужаса]. Удачной представляется попытка представить каждого из претендентов на обладание жезлом, в особенности, Чуму: “Чума возвысила за сею [Чахоткой] громкий глас: / А я ражу людей по тысячам на час!” [20, c. 230]; ср.: “Plague represents his rapid power, / Who thinned a nation in an hour” [Чума олицетворяет ее [Смерти] быструю силу, / Которая за час проредила целую нацию]. Вместе с тем, в прочтении И. Ильинского встречаются спорные и неудачные толкования, в частности некорректное восприятие эбенового посоха (“ebon wand”) как золотого жезла; этот образ вызвал затруднения и у современного переводчика Е.Д. Фельдмана, предложившего вариант “жезл из слоновой кости” [25, с. 455]. Если Смерть в басне Дж. Гея лишь сообщает, что каждый прислужник должен высказать свои притязания на жезл, но только достойный будет владеть им (“Let every servant speak his claim; / Merit shall bear this ebon wand”), то в переводе И. Ильинского появляется дополнение, искажающее смысл всего фрагмента: “И жезл сей золотой тому в награду дан, / Кто роду смертному творит всех злее муки” [20, c. 228]. Неуместными оказываются попытки придать Смерти человеческие черты, представляя ее Царицей, в чем трудно не усмотреть русификацию (“При сих словах весь двор простер к Царице руки” [20, c. 229]; “И все жестокости Царице представляет” [20, c. 229]), или Монахиней (“Реши Монахиня, не мне ль сей жезл идет?” [20, c. 229]). В басне Дж. Гея говорится об отсутствии лекарей на зловещем собрании (“What, no physician speak his right! / None here! but fees their toils requite”); напротив, у И. Ильинского они не только находятся в соборе, но и радостно восклицают: “Мы здесь Царица, здесь!” [20, c. 230], после чего получают ответную реакцию Смерти, отмечающей, что людская невоздержанность приводит к болезням, дающим врачам работу и вознаграждение за их труд. Как видим, стремясь отойти от буквальных прочтений, И. Ильинский допускал неоправданно вольные и многословные толкования многих фрагментов, приводившие как к утрате значимых художественных деталей, так и к привнесению в описания новых смыслов.

В процессе перевода басни “The Father and Jupiter” И. Ильинский попытался избежать нарочитой вольности, присутствовавший в прочтении “The Court of Death”, причем успешно справился с задачей, сохранив остроумную тональность произведения Дж. Гея. Большая часть недочетов интерпретатора приходится на концовку перевода, посвященную дочери главного героя; эта концовка оставляет впечатление разрозненности, сумбурности, когда за весьма невыразительным упоминанием героини, что, “прославясь красотою, / Окружена была вздыхателей толпою”, следовало пространное описание, представлявшее смену событий: “Пока еще в играх весна ее цвела, / Кокетствуя зимы представить не могла, / Но лишь ее краса морщинами покрылась, / Презренная от всех, с досады – отравилась!” [21, c. 65]. Для Дж. Гея важно отметить раннее созревание дочери героя (“Beauty with early bloom supplies”), ее развязность, самоуверенность, дерзость (“His daughterʼs cheek”), желание стрелять глазками (“points her eyes”). Поэт называет ее тщеславной кокеткой, презирающей каждого из поклонников, упивающейся их страданиями: “The vain coquette each suit disdains / And glories in her loverʼs pains”; но красота страстной строптивицы увядает с годами (“fade with age”), и кавалеры разлетаются (“each lover flies”), оставляя ее презренной, несчастной и тоскующей (“contemned, forlorn, she pines”). В трактовке И. Ильинского героиня отравилась, тогда как у Дж. Гея она всего лишь умерла (“die”).

Несомненным достоинством перевода И. Ильинского стало придание обыденным описаниям английского оригинала экспрессии, выразительности, отчасти пафосности. Например, лексема “wondered” (“тревожить, беспокоить”) переведена оборотом “к небесам воззвал”, невыразительный кивок Юпитера в знак согласия (“Jove nods assent”) заменен пафосной фразой “И сей услышан глас” [21, c. 64]. Просьба отца о защите своего потомства, звучащая в оригинале холодно, сдержанно и даже отстраненно (“Make my loved progeny thy care” [Позаботься о моем любимом потомстве]), у русского интерпретатора выглядит правдивее, душевнее, содержит нотки тревоги, которые обязательно должны присутствовать в речи любящего отца: “Прими под кров детей…” [21, c. 65]. Удачным представляется сокращение переводчиком двух стихов “Let my first hope, my favourite boy, / All fortuneʼs richest gifts enjoy” до одного: “Чтобы мой первый сын всем счастьем наслаждался” [19, c. 65]; при этом, опуская слова “my first hope” (“мое первое желание, просьба”), И. Ильинский избегал параллелей со сказочными сюжетами об исполнении желаний, неизбежно снижавшими драматизм описания, всю атмосферность фрагмента.

Характерный почерк И. Ильинского, точно отражающего дух подлинника, но при этом склонного к лексическим вольностям, сохранился в его интерпретации басни “The Hare and Many Friends”. Неясно, почему зайчиха Дж. Гея (“Her care was never to offend, / And every creature was her friend. / As forth she went at early dawn, / To taste the dew-besprinkled lawn, / Behind she hears the hunterʼs cries, / And from the deep-mouthed thunder flies. / She starts, she stops, she pants for breath; / She hears the near advance of death; / She doubles to mislead the hound, / And measures back her mazy round”) становится в русском переводе зайцем, почему коза (“The goat remarked her pulse was high, / Her languid head, her heavy eye; / „My back,“ says she, „may do you harm”) оказывается козлом, а баран (“The sheep was feeble, and complained / His sides a load of wool sustained: / Said he was slow, confessed his fears; / For hounds cat sheep, as well as hares”) – овцой. Интерпретатор вновь прибегнул к трансформации целых фрагментов, причем в данном случае оказалась затронутой ключевая часть басни – ее мораль. Дж. Гей сравнивает приятельство, возвышенно именуемое дружбой, с ребенком, воспитывающимся несколькими отцами, но при этом не знающим отеческой заботы: “The child, whom many fathers share, / Hath seldom known a fatherʼs care”; утрата этого сравнения обеднила русское прочтение, оказавшееся лишенным выразительности: “Знакомство, дружество пустая суть названья / Когда заводим их без всякого вниманья; / Приятелей себе кто многих наберет – / Едва ль и одного в несчастии найдет” [22, c. 115]. Предлагаемая И. Ильинским трактовка отдельных лексем и целых стихов вызывает вопросы, в частности, чем обусловлена замена лексемы love (“любовь”) на дружество; каким образом слова о приятелях зайца, охотящихся в лесу или пасущихся на равнине (“Who haunt the wood, or graze the plain”), вдруг трансформируются в рассказ про скотов, “которые без рог и с колкими рогами” [22, c. 115]; чем обусловлены пропуск выражения dew-besprinkled (“обрызганный росой”) в стихах о лужайке, на которую рано утром вышла, чтобы пощипать траву, зайчиха, и привнесение дополнительной детали – “запрятался в кусток” [22, c. 115]; почему прозрачный по смыслу оборот her pulse was high (“ее пульс был высоким”) был переведен как “отменно жил [кровеносных сосудов] биенье” [22, c. 116].

В целом, оценивая переводы, увидевшие свет в “Журнале для пользы и удовольствия”, следует признать, что, будучи первыми поэтическими прочтениями произведений английского баснописца, они неизбежно содержали в себе отпечаток тех трудностей, которые испытывал интерпретатор, не всегда точно понимавший смысл подлинника, а также влияние переводческих принципов эпохи, допускавших вольность трактовок, спор переводчика с переводимым автором. Вместе с тем, интерпретатору неизменно удавалось передать настроение подлинника, а в отдельных случаях и максимально приблизиться к нему в трактовке художественных деталей. Последнее в особенности относится к переводу басни “The Man and the Flea”, который, будучи опубликованным под названием “Человек и муха”, с самого начала содержал неточность, обусловленную созвучностью и внешним сходством английских лексем flea (“блоха”) и fly (“муха”) [см.: 24, c. 147]. Однако эта неточность, по сути, оказалась единственной, а сам перевод, несмотря на некоторую архаичность языка и стиля, выдающую время его создания, можно по праву относить к числу лучших интерпретаций басен Дж. Гея.

Публикации в “Журнале для пользы и удовольствия” подвели итог раннему этапу русской рецепции басенного творчества Дж. Гея. В дальнейшем, вплоть до конца XIX столетия, творческое наследие английского писателя находилось на периферии переводческого и литературно-критического восприятия. Его имя лишь изредка появлялось на страницах переводных историй зарубежных литератур, а также создававшихся с опорой на них отечественных историко-литературных трудов. Так, в опубликованном в России в 1863 г. в переводе А.Н. Пыпина первом томе “Истории всеобщей литературы” Г. Геттнера Дж. Гей, наряду с М. Прайором, назван заслуживающим внимания автором из круга “бесчисленных подражателей Попа [Поупа]” [26, с. 214], причем отдельно отмечены басни Дж. Гея, “возвышающиеся нередко до небольших юмористических рассказов” [26, с. 215] и остающиеся любимой книгой английских детей; из прочих произведений английского автора Г. Геттнером упомянуты поэма “The Rural sports, a Georgic” (“Сельские удовольствия”), идиллия “The Shepherds Week” (“Неделя пастуха”) и знаменитая “Beggarʼs Opera” (“Опера нищего”). Представления Г. Геттнера практически дословно повторены в четвертом томе составленной В.Р. Зотовым компилятивной “Истории всемирной литературы в общих очерках, биографиях, характеристиках и образах”, вышедшем в 1882 г., где говорится о “хороших” баснях, “знаменитой” “Опере нищего”, ставшей “пародией на бессодержательность и пустоту итальянской оперы”, а также о трех других значимых произведениях Дж. Гея – шуточной идиллии “The Shepherds Week”, описательной поэме “The Rural sports, a Georgic”, “бурлескном стихотворении” “Trivia, or The Art of Walking the Streets of London” (“Тривия, или Искусство ходить по улицам Лондона”) [27, с. 473]. Тот же перечень достижений Дж. Гея назван и в переводной “Иллюстрированной всеобщей истории литературы” И. Шерра, где упомянуты “хорошие” басни, “шутливая” идиллия “The Shepherds Week”, в которой проявилось свойственное английскому автору “художественное чутье природы”, описательная поэма “The Rural sports, a Georgic” и пользующаяся “славой классического произведения” “Beggarʼs Opera” [28, с. 57].

В 1871 г. на русский язык была переведена книга французского философа, теоретика искусства и литературы И. Тэна “Развитие политической и гражданской свободы в Англии в связи с развитием литературы”, в которой Дж. Гей назван “подобием английского Лафонтена, настолько близким к Лафонтену, насколько возможно для англичанина, т.е. весьма мало”; в личностном плане баснописец был охарактеризован как человек “добрый, любящий, живой, весьма искренний, чрезвычайно наивный и сохранивший молодость до конца дней своих” [29, с. 381]. “Оперу нищего” И. Тэн не принимал, считая “самой зверской и грязной из карикатур”, басни же называл “самыми гуманными”, сочиненными с целью “развить сердце” [29, с. 381] юного герцога Камберлендского, прозванного впоследствии “камберлендским мясником” (“Butcher Cumberland”) за жестокое подавление якобитского восстания. Надевая маску “любимого паразита и домашнего поэта герцога Куинсберри” [29, с. 381], позволявшего себе колкости в сторону знати, остававшиеся безнаказанными, Дж. Гей, по мысли И. Тэна, сохранял свою творческую индивидуальность, в особенности проявившуюся в поэме “Trivia, or The Art of Walking the Streets of London”, некоторых других произведениях, не относящихся к числу самых известных: “Гей – любитель реального; у него ясная определенность воображения, вследствие которой он не охватывает предметы в массе, одним общим взглядом, но рассматривает их один за другим, каждый со всеми его контурами, со всей окружающей обстановкой, несмотря на то, хорош или дурен рассматриваемый предмет, чист или грязен” [29, с. 383]. Именно этот подход к художественному описанию, как отмечает И. Тэн, решительно выделяет Дж. Гея из общего ряда его современников, в т.ч. и таких выдающихся, как А. Поуп и Дж. Свифт.

А.Н. Веселовский в статье “Английская литература XVIII века” (1888) назвал Дж. Гея “писателем средней руки” [30, с. 854] и, не упомянув про басни, отметил лишь одно его произведение – “Оперу нищего”, бойкий юмор которой не был лишен “политической подкладки”, связанной с выявлением “родового сходства” между лондонскими ворами и представителями высшего света, – “заурядные ли плуты подражают министрам или последние заимствуют приемы воришек” [30, с. 855].

В 1895 г. в стихотворном сборнике “Песни Англии и Америки: Песни, сказания, басни и притчи” увидели свет четыре перевода басен Дж. Гея, выполненные А.П. Барыковой, – “Мудрец и фазаны”, “Пифагор и крестьянин”, “Овчарка и волк”, “Овца и кабан” [31, c. 5–10]. А.П. Барыковой удалось создать в целом удачный перевод басни “The Philosopher and the Pheasants”, не избежавший, впрочем, досадного недочета, связанного с неоправданной заменой рода действующих лиц (ранее этот недочет отмечался в интерпретации басни “Заяц и его друзья”, созданной И. Ильинским); самка фазана, о которой писал Дж. Гей, в русском прочтении становится фазаном-отцом, что выглядит крайне нелогично, поскольку именно самка высиживает птенцов, ср.: “High on the branch a pheasant stood, / Around her all her listening brood; / Proud of the blessings of her nest, / She thus a motherʼs care expressed” – « там сидел фазан-отец, / Неопытных птенцов усердно поучая: / “В лесу, – шептал он им, – вы проживете век / Беспечно, радостно в тени ветвей порхая”» [31, c. 5]. Более существенным недостатком перевода можно считать купирование басенной морали, из шести стихов которой оказались опущенными последние четыре (“Man then avoid, detest his ways; / So safety shall prolong your days. / When services are thus acquitted, / Be sure we pheasants must be spitted”), подводившие итог беседы матери с птенцами и содержавшие наставление думать о безопасности и избегать встречи с человеком, который при первой потребности заметит фазанов и насадит их на вертел.

При переводе басни “Pythagoras and the Countryman” А.П. Барыкова допустила множество просчетов, в частности использование русифицированной лексемы хутор вместо farm (“ферма”), неверное толкование оборота on the ladderʼs topmost round (“на самой верхней ступени лестницы”) как “на лестнице высокой” [31, c. 6], приведшее ко всему прочему и к изменению рифмовки внутри строфы; привнесение в описание дополнительного смыслового нюанса “услышав издалека [стук молотка]” [31, c. 7], диссонирующего с общим контекстом, из которого видно, что герой пришел на хутор и находится в непосредственной близости от происходящего [31, c. 6]. В репликах крестьянина появляются новые мотивы, напрямую не соотносимые с подлинником, в частности, прибивая к забору пойманного коршуна, он восклицает “Пусть поглядят, / Как их – воров – казнят!” [31, c. 7], что усиливает социальное звучание эпизода. При интерпретации стихов “When Heaven the world with creatures stored, / Man was ordained their sovereign lord”, акцентирующих предопределенность господства человека в мире, А.П. Барыкова не только заменяет лексему Heaven (“небеса”) упоминанием Бога, но и считает необходимым порассуждать на тему, лаконично обозначенную английским автором: “ Сам Бог нам право дал / Господства над зверями; людям на слу́женье / Все твари созданы; таков уж их предел, / Чтоб человек их ел!” [31, c. 7].

Из басни “The Shepherdʼs Dog and the Wolf” А.П. Барыковой был переведен небольшой фрагмент (12 из 34 стихов), причем без соблюдения принципа эквилинеарности (русский текст разросся до 17 стихов). Смысловая концентрированность басни Дж. Гея в результате небрежного отношения переводчицы к форме оригинала оказалась утраченной, появилось многословие, вызванное необходимостью сохранения ритмического рисунка и рифмы подлинника, но при этом не несущее никакого содержательного наполнения. Так, двустишие “As such when hunger finds a treat, / ʼTis necessary wolves should eat”, сообщающее о волках, поедающих других животных для утоления чувства голода, расширено А.П. Барыковой до четверостишия, наполненного разглагольствованиями: “Как с голоду живот / Нам подведет, / Кого попало, мы хватаем / И поневоле убиваем” [31, c. 8]. Подобным же образом расширен фрагмент, в котором происходит сравнение волка, съедающего время от времени (“now and then”) одну овцу, с людьми, поедающими их десятками тысяч (“Ten thousands are devoured by men”), причем в данном случае не только возникает неоправданное многословие, но и разрушается характерная рифмовка подлинника (abbabb вместо aabb у Дж. Гея): “Мне – волку – изредка барашек попадется / Один-другой; / А десять тысяч их ведется на убой / И добрым людям достается!” [31, c. 8].

Неудачным можно считать и перевод басни “The Wild Boar and the Ram”, в котором А.П. Барыкова, сохранив тональность подлинника и сравнительно неплохо интерпретировав его концовку, допустила неоправданные вольности, разрушение стилевого единства лексики, замену конкретных деталей описаниями, что в итоге создало впечатление поспешности, невнимательности к оригинальному тексту. Уже в первом стихе басни Дж. Гей говорит о человеческой жестокости, описывая овцу, привязанную к дереву (возможно, подвешенную на дереве, которое могло использоваться для разделывания туши), что не может в полной мере передать А.П. Барыкова: “Покорная овца безвинно умирала / На бойне под ножом кровавым мясника” [31, c. 8]. Если в английском оригинале представлена будничная атмосфера фермерской жизни, лишенная ярких живописных красок, в результате чего овца оказывается привязанной к дереву, нож мясника окрашивается кровью, а испуганное стадо смотрит издалека на происходящее, то русский перевод сразу перемещается в пафосную тональность, наполняется кричащим надрывом, упоминаниями бойни, “робкого безропотного” стада, которое “топчется в пыли” [31, c. 9], ожидая встречи со злодеем. Единственным “бушующим”, свирепым персонажем в подлиннике является кабан, призывающий к мести, к бунту, к какому-либо действию, способному изменить повседневную рутину. Дж. Гей уже в названии басни акцентирует внимание, что его герой – не просто кабан (как в русской трактовке), а именно wild – дикий кабан, savage boar – свирепый вепрь, который не просто проходил мимо (как это представлено А.П. Барыковой), а был неоднократным свидетелем одной и той же привычной картины из фермерской жизни, стоя рядом со стадом (“A savage boar, who near them stood”). Именно поэтому призыв дикого кабана отомстить за разрубленных (четвертованных) отцов (“quartered sires”), обескровленных матерей (“bleeding dams”), за блеяние умирающих беспомощных ягнят (“the dying bleat of harmless lambs”) звучит у Дж. Гея пугающе и агрессивно. Избегая долгих изящных фраз, Дж. Гей представлял речь героев предельно лаконичной, что только усиливало ее ненавязчивую экспрессивность. Все эти особенности подлинника не смогла сохранить А.П. Барыкова, что особенно проявилось в отсутствии значимого для Дж. Гея контраста между невозмутимым древним бараном, ожидающим скорого убоя, и эмоциональным кабаном, продолжающим жить.

В советскую эпоху основное внимание исследователей и переводчиков было сосредоточено на оценивавшейся с идеологических позиций “Опере нищего”, в содержании которой акцентировались аспекты, связанные с несправедливостью капиталистического мира. Басни Дж. Гея в этот период не только не переводились, но и практически не упоминались в работах исследователей, что несколько диссонирует с очевидным общим интересом отечественного литературоведения к эволюции басенного жанра в русской и зарубежной литературе. Очевидно, произведения Дж. Гея воспринимались как проходное явление, без которого легко формировалось представление об истории басни. В книге “Путешествие в некоторые отдаленные страны мысли и чувства Джонатана Свифта, сначала исследователя, а потом воина в нескольких сражениях”, написанной в 1939 г., М.Ю. Левидов представил Дж. Гея “хорошо сложенным, элегантно одетым, с очаровательно саркастической улыбкой, беззаботно честолюбивым, наивно тщеславным, гениальным насмешником, умевшим своим элегантным юмором обнажать самые позорные язвы своего общества” [32, с. 99], “человеком легкой жизни, баловнем судьбы” [32, с. 261], “человеком чистой, детской души, всеобщим любимцем” [32, с. 262], “фейерверком нигилистического остроумия” [32, с. 110], не претендовавшим в силу своего душевного склада на лавры “борца-моралиста” [32, с. 99]. При этом Дж. Гей оказывается и “прихлебателем в знатных домах, льстецом, наемным любезником” [32, с. 262], который создает заказные произведения, в частности “по специальному заказу пишет веселые и нравоучительные басни для детей наследника” [32, с. 261].

В восприятии А.А. Аникста Дж. Гей был прежде всего драматургом, однако, в силу значимости его драматургического наследия, не оставлялись без внимания и произведения, относящиеся к другим жанрам; в частности, в очерке “Английская драма XVIII века” (1945) А.А. Аникст характеризовал басни Дж. Гея как “забавные и остроумные” [33, с. 476], а его самого – как “одну из наиболее колоритных фигур в английской литературе” [33, с. 474], оказавшую влияние на творчество Г. Филдинга, впоследствии усовершенствовавшего предложенные Дж. Геем приемы социально-политической сатиры (см.: [33, с. 480–481]). Схожие мысли были изложены А.А. Аникстом во втором томе “Истории западноевропейского театра”, опубликованном в 1957 г., где Дж. Гей был назван “наиболее смелым обличителем пороков утвердившегося в Англии буржуазного строя” [34, с. 48], басни не упоминались, а основное внимание уделялось “Опере нищего” и ее продолжению – “Полли”.

А.Н. Николюкин в монографии “Массовая поэзия в Англии конца XVIII – начала XIX веков” (1961) отметил влияние “демократических традиций” и “образно-аллегорической системы” басен Дж. Гея на неизвестного автора басни “Лягушкины заботы” (начало 1790-х годов), посвященной “разоблачению антинародной войны” [35, с. 47], затеянной быками-королями и резко ухудшившей жизнь простых людей, аллегорически представленных в виде лягушек. Вслед за Дж. Геем неизвестный автор позволял себе “смелые и острые нападки на коррупцию, царящую в верхушке буржуазно-аристократического общества” [35, с. 47]. Выделяя “Оперу нищего” из общего ряда сочинений Дж. Гея, П. Декс в книге “Семь веков романа” (1962) подчеркивал, что “другие его [Дж. Гея] поэтические произведения легки, изящны, но не больше” [36, с. 196].

Наиболее значительные исследования творчества Дж. Гея в 1960–1970-е годы были осуществлены И.В. Ступниковым, защитившим в 1964 г. в Ленинградском государственном университете кандидатскую диссертацию «“Опера нищих” Джона Гэя» [37] и опубликовавшим статьи в журналах “Филологические науки”, “Советская музыка”, “Вестник Ленинградского университета. Серия истории, языка и литературы” и др. Диссертация И.В. Ступникова включала в себя пять глав (“Литературная деятельность Джона Гэя”, «Политическая и социальная сатира в “Опере нищих”», «Джон Гэй и итальянская опера. Литературная пародия в “Опере нищих”», «Уличная песня в “Опере нищих”», “Дальнейшая судьба балладной оперы Джона Гэя”), в первой из которых давалась общая информация о творческом пути английского автора, в т.ч. упоминались и его достижения в басенном жанре. В статье “Джон Гей и клуб Мартина Писаки” (1966) исследователь характеризовал сатиру Дж. Свифта и Дж. Гея как “сатиру писателей, сумевших увидеть грязную изнанку нарождающегося общества” [38, с. 149], осмысливал значение клуба Мартина Писаки для становления творческой индивидуальности Дж. Гея, который “впитал литературный метод скриблериацев – острую сатиру, юмор, гиперболу, достигающую порой гулливеровских размеров, бурлеск, граничащий иногда с откровенной фривольностью, но бьющий в цель благодаря этому с еще большей силой” [38, с. 154]. В статье “О Джоне Гее, Полли Пичем и джентльменах с большой дороги” (1977) И.В. Ступников затронул обстоятельства написания басен, имевших огромный успех, многократно переиздававшихся, ставших в Англии “неотъемлемой частью хрестоматийной литературы” [39, с. 13], цитировавшихся современниками и потомками. Дж. Гей своими баснями давал советы младшему сыну короля Георга II принцу Уильяму Августу “быть образованным, благородным, умным и мудрым; заботиться о своих подданных; не слушать придворных льстецов и лжецов; всегда выступать против насилия и войн, несущих горе людям; разумно использовать казну и помнить, что зло заключено не в самом золоте, а в людях, которые используют его силу в дурных целях” [39, с. 13]; наконец, в баснях Дж. Гея содержался призыв к правителям не подпускать к себе и не облекать властью людей порочных, заботящихся исключительно о собственной выгоде в ущерб всему обществу. В статье “Как в зеркале отразили свой век…” (1989), не упоминая о баснях Дж. Гея, И.В. Ступников так объясняет причины успеха конкретных произведений среди английских читателей XVII в.: “Обличение порока было одной из важнейших задач авторов классического периода английского Просвещения. Но они стремились прочесть и нравоучение: ничто не скроет порок – ни блеск, ни власть, ни богатство. Для любого нравоучения, однако, требовалось противопоставить пороку некий положительный идеал…” [40, с. 34]. Как видим, басни воспринимались в работах И.В. Ступникова гармоничной, но весьма скромной по своей значимости частью творческого наследия английского писателя.

На фоне многолетнего отсутствия новых переводов басен Дж. Гея (в советский период к осмыслению произведений писателя, относящихся к другим жанрам, обращались в частности С.Я. Маршак, П.В. Мелкова, В.Е. Васильев, Г.Е. Бен, А.В. Парин, Г.М. Кружков) значимым событием в истории их русской рецепции стала кандидатская диссертация А.И. Жиленкова “Жанровое своеобразие басенного творчества Джона Гея” (1993), вобравшая в себя материалы, посвященные генезису и источникам английской литературной басни [41, c. 14–43], традициям художественного мышления в басенном творчестве Дж. Гея (эмблематичности образа, жанровой структуре и традиции карнавала, особенностям морали, выводимой из духовных, философских принципов) [41, c. 44–129], преодолению Дж. Геем басенного традиционализма (эволюции образности, памфлетному содержанию басенной формы) [41, c. 130–182]. Исследователь отмечал в баснях Дж. Гея сочетание тенденций “нравоучительства” и “нравообличительства”, переход от масочности персонажей к созданию образов действующих лиц, наделенных индивидуальными чертами, “политизацию” нравоучительного содержания текстов, пародийное переосмысление традиционных значений образов, привнесение памфлетности. Басни Дж. Гея характеризовались А.И. Жиленковым как «“переходная” форма от античного варианта жанра к басне Нового времени» [41, c. 186], именно в данном виде достигшая художественной высоты. Обращаясь к русским переводам басен Дж. Гея, осуществленным в екатерининскую эпоху, исследователь отметил их влияние на разработку темы, композиционное решение и образ персонажа басни Д.И. Фонвизина “Лисица-казнодей”, в частности общность “проповеднической личины главного героя, способов комического (пародии на ритуал траурной церемонии, использования контрастов для усиления комического эффекта), речевых характеристик персонажей, а также нравоучительного пафоса произведений” [41, с. 181].

Новые публикации о басенном творчестве Дж. Гея появились в России в начале XXI в. Так, Н.В. Крицкая при подготовке диссертационного исследования “Басни И.А. Крылова в англоязычных переводах: восприятие и интерпретация” (2009) обратила внимание на “баснеманию”, которая охватила в Англии и многих профессиональных литераторов, среди которых назван Дж. Гей, сознававший необходимым компонентом жанра политическую и сатирическую направленность (см.: [42, с. 6]). Называя Дж. Гея “английским Лафонтеном”, Н.В. Крицкая отмечала характерное для его басен “стремление к национальному началу”, а также то обстоятельство, что писатель был “изобретателем” сюжетов всех своих басен, ссылавшихся на английские реалии и становившихся “источником информации о частной жизни, нравах, укладе августинской Англии”; “нередки упоминания актуальных исторических событий, народных примет, суеверий” [42, с. 7]. В статье “Феномен английской басни в жанровом и функциональном аспектах” (2010) Н.В. Крицкая отмечала, что басня в английской критике долгое время оставалась сравнительно малоизученным жанром в силу того, что она не рассматривалась в качестве серьезной творческой работы; в этой связи исследовательница приводила в пример Дж. Гея, чьи басни лишь вскользь упоминались в девятом томе “Истории английской и американской литературы”, где внимание сосредоточивалось на произведениях, созданных английским автором в других жанрах, – пасторалях, пародиях и “Опере нищего” (см.: [43, с. 70]). Английская басня впитывает общественно-политические, идеологические споры эпохи, отражает борьбу за власть, рассуждает о коррупции, социальном паразитизме и глупости власти, делая это со всей осмотрительностью, осторожностью и беспричастностью; остросоциальность особенно существенна для второй части басен Дж. Гея, где она существенно оттесняет назидательность, свойственную его ранним басням.

Представления Н.В. Крицкой о басенном творчестве Дж. Гея наиболее полно выражены в ее статье “Джон Гей, английский Лафонтен” (2013), в которой отмечается особый успех произведений Дж. Гея в сравнении с баснями Р. ЛʼЭстранжа, Б. Мандевиля, Дж. Локка, М. Прайора, во многом обусловленный способностью “соединить противоположные полюса и заполнить пропасть между Граб-Стрит и рафинированной августинской литературой” [44, с. 116]. Если в классицистической парадигме развития басни за героем закреплялась определенная функция, определявшая все его дальнейшие поступки, то Дж. Гей, по наблюдению Н.В. Крицкой, отходит от обобщенных типажей, представляя “хара́ктерных персонажей, очеловеченных и социально типизированных”, актуализирует повествование злободневным материалом, отодвигая аллегоричность на второй план описания: “Для социально- и политически-ориентированных басен Гея характерны персонажи, не просто олицетворяющие те или иные человеческие качества, но подразумевающие конкретных исторических лиц: в Орле (Eagle) современники узнавали королеву, в Петухе (Cock) – главнокомандующего, Совы (Owls) были сторонниками Ганноверов, лебедь (Swan) – тори и т.д. Вместе с тем, узнаваемые портреты деятелей современности типизируют в этих баснях то или иное социальное явление, представляя читателям генерализованные образы современных политиков, литераторов, военачальников” [44, с. 117]. Н.В. Крицкая определяет басни Дж. Гея как некий жанровый “микс”, вобравший в себя, вкупе с басенной аллегоричностью, “черты пародии, политической сатиры, изящной иронии”, отмечает извлечение баснописцем морали из законов природы, демонстрирующее «превосходство естественнонаучных знаний над “культурными” принципами» [44, с. 117], а также разворачивание событий исключительно в рамках национального топоса, с опорой как на басенную традицию, так и на народные сказки, предания, приметы, суеверия. В конечном итоге “оригинальные и глубоко национальные басни Гея, отражающие актуальное понимание натурфилософии, социального и культурного устройства Англии периода становления буржуазного государства, являются своеобразным и точным, хотя и ироничным зеркалом своего времени” [44, с. 118].

Несколько статей, посвященных басням Дж. Гея, опубликованы в последние годы белгородскими исследователями. Из них наибольший интерес представляет обзорный материал К.С. Воробьевой и А.А. Мережко “Особенности английской литературной басни XVIII века на примере творчества Джона Гея” (2016), в котором отмечены стремление английского автора к отказу от характерной для жанра условности, выработка им средств для более глубокого и индивидуализированного изображения жизни и, вместе с тем, прочно связывающие его с традицией эмблематизм образов, сочетание в композиции произведений дидактизма и развлекательности. Как указывают К.С. Воробьева и А.А. Мережко, «истинным мудрецом в баснях Гея оказывался не “книжный” философ, а тот, кто близок Природе и живет по законам; как правило, это были пастух, земледелец, “добродетельные” мифологические персонажи» [45, с. 35]. Добродетельный идеал басен Дж. Гея исследователи связали с геральдическими образами, являвшимися знаковым воплощением сословного мышления; по их мнению, «аналогично геральдике, законы сословного мышления проявились и в “регламентации” басенных образов в соответствии с общественным положением персонажей и их нравственной сущностью: лев и бык – монарх, лис и хамелеон – придворный, английский дог /мастиф/ и спаниель – помещик; муравей, медведь, лошадь, обезьяна – политик; дворовые собаки, осел, ячмень – простолюдины» [45, с. 35]. Видевший угрозу государства не в монархе и его наследниках, а в придворных лицемерах и злодеях, Дж. Гей ни разу не отступает от положительного образа Льва, либо слишком строгого (“Лев, Тигр и Путник”), либо требовательного (“Лев и Львенок”), но всегда являвшегося образцом для подражания, символом добродетели; плохим может быть окружение льва, к примеру, Тигр, чей положительный образ не встречается в английской геральдике, соответственно символизирует зло, угрозу Льву-монарху (см.: [46, с 261–262]). Связь между гербовой и басенной образностью была отмечена также в басне “Воробей и две Совы”, в которой последние вспоминали древних греков, изображавших мудрых птиц на гербе города Афин. Изучение геральдической эмблематики дало интересные наблюдения, представленные в статье К.С. Воробьевой и О.В. Сенюковой «Концепт “добродетель” и способы его репрезентации в баснях Джона Гея» (2013) [46, с 258–263]; изучению концептосферы Дж. Гея посвящена также статья К.С. Воробьевой и А.А. Мережко «Репрезентация концептов “good” и “evil” на примере творчества английского баснописца Джона Гея» (2014) [47, c. 67–71].

В начале XXI в. в сети Интернет появились новые переводы басен Дж. Гея, осуществленные в 2009 г. В.И. Панченко (“Зайчиха и друзья” [48]) и в 2011–2016 гг. М.Т. Полыковским (“Старуха и ее коты” [49], “Крысолов и коты” [50], “Бык и мастиф” [51], “Мотылек и улитка” [52], “Спаниель и хамелеон” [53], “Вепрь и баран” [54]). В переводе В.И. Панченко ощутимо стремление к сохранению оригинального замысла, однако многие места нуждаются в существенной редактуре: “С уютной прятки… / / Какой-то транспорт ей причудился на миг, / Как вдруг, Конек на тракте перед ней возник… / / Конек ответил, не стыдясь: “Мой бедный Пупс” / / У скирды ячменя, угодно ль, поджидает снова. / И, вот, когда у дам опять подходит тесто, / Все вещи, знаешь ли, становятся на место. / / Козел сказал, что с милой так нельзя, / И голова ее слаба, и тяжелы глаза: / / И вот, потухший взор она в Телка вперила” [48]. Отметим, что в оригинале нет уютной прятки, используется стандартное выражение, которое можно перевести как вышла погулять; лексема transport употреблена в значении сильной эмоции, порыва, передававшей внутреннее состояние героини; конь появляется не на тракте, а на виду; нераспознанная переводчиком лексема puss должна передаваться значением косой, заяц; ответ быка, додуманный переводчиком, во многом лишен смыслового наполнения; как и у И. Ильинского коза превращена в козла, при этом не возникает диссонанса с прочим текстом; устаревший глагол вперила требует синонимической замены, например: “В теленка взор потухший устремила”.

Особенностью переводов М.Т. Полыковского является несоблюдение принципа эквилинеарности; общее количество стихов оригиналов сохранено лишь в двух (“Старуха и ее коты”, “Крысолов и коты”) из шести переведенных басен, в остальных случаях превышение объема составляло в среднем около 48%, что не могло не отразиться на конечном результате, причем более других пострадали басни “Вепрь и баран” (28 строк в оригинале, 54 строки в переводе) и “Спаниель и хамелеон”, дополненная 56 новыми стихами. Перевод “Вепрь и баран”, созданный М.Т. Полыковским, уступал интерпретации А.П. Барыковой, характеризовавшейся неверной расстановкой акцентов в эмоциональном описании действия, поскольку у М.Т. Полыковского эмоциональность отсутствовала совсем, а нарочито нейтральное начало стихотворения усугублялось многословной и бессмысленной речью Вепря: “Все трусы в мире схожи с вами. / Вот ваш палач – глядите сами, – / Он держит, кровью обагрён, / Кровавый нож, сдирает он / С овцы, лишённой жизни, шкуру. / Вершит он эту процедуру, / Не отрываясь на мгновенье. / А между тем, взывает блеянье / Принявших смладу гибель агнцев, / И матерей, отцов и старцев, / Зазря моливших о пощаде, – / Взывает к мщению, к расплате. / Глупцы, не знающие мести! / В вас нет ни доблести, ни чести!” [54]. Небольшая мораль английской басни, состоящая из четырех стихов, расширена М.Т. Полыковским до пятнадцати стихов: “Итог резни – к иным недугам – / Ещё два важных наказанья / Из тех, что рушат мирозданье. / Не знали б войн и авантюр, / Когда бы из овечьих шкур / Не смастерили барабанов, / Чтоб сонных пробудить болванов; / И кто бы знал про суд да дело, / Когда б не сделали умело / Пергамента из нашей кожи. / Спокойно почивать на ложе / (И лаврах!) могут месть и мщенье / С тех пор как два изобретенья – / Пергаменты и барабаны – / Вовсю используют тираны” [54].

В случаях, когда М.Т. Полыковский обращался непосредственно к переводу, а не пытался заниматься сочинительством, привнося бессчетное количество дополнительных акцентов, неуместных нюансов, результат получался более удачным. В этой связи следует упомянуть перевод басни “Крысолов и коты”, к которому могут быть высказаны лишь незначительные замечания – не совсем оправданное нарушение порядка следования фрагментов описания с целью сохранения рифмы, неточность в переводе лексемы engineer (“специалист”), чуждое оригиналу выражение “силы сволочные” [50], упоминание некоего надуманного “мастера-грызуноведа” [50] при трактовке простой фразы – the man replied (“человек ответил”). Относительно немногочисленны неточности при создании переводной басни “Старуха и ее коты”. В целом же переводческую манеру М.Т. Полыковского вряд ли можно считать профессиональной; его переводы характеризуются многословием, излишней вольностью, отсутствием эмоциональной составляющей в описаниях.

Е.Д. Фельдман – особая фигура в непростой переводческой судьбе Дж. Гея в России. Оставив за скобками задачу осмысления творчества гениального английского драматурга, переводчик поставил перед собой сложную задачу максимально полно познакомить отечественного читателя с наследием Гея-баснописца, переведенным на многие языки мира (в частности на урду, бенгали), но, несмотря на значительную историю рецепции, охватывающую без малого два с половиной столетия, почти неизвестным в России: “Работая, испытываю наслаждение – не только от Гея, но и от возможности делать поэзию из простой, обыденной речи” [25, c. 384]. Е.Д. Фельдман стремился передать искрометную сатиру, легкость слога, нравственное наполнение произведений, позволяя себе некоторую вольность, не разрушавшую эмоциональную атмосферу подлинника, но предполагавшую отход от некоторых особенностей формы (прежде всего от принципа эквилинеарности). Публикация первого полного стихотворного перевода басен осуществлялась по мере их создания в 2017–2019 гг. [25, c. 384–462]; [55, с. 286–324]; [56, с. 413–438]; также Е.Д. Фельдманом впервые переведены поэма “Тривия, или Искусство ходить по улицам Лондона” [57, c. 332–381] и отдельные стихотворения Дж. Гея [58, c. 382–386]; [59, с. 636–657]. Обращаясь к басням, Е.Д. Фельдман учитывал их восприятие в Англии, где они долгое время оставались одной из лучших книг, предназначенных для детской аудитории, служивших хрестоматийным материалом в школах, а также то обстоятельство, что адресату книги сыну Георга II Уильяму Августу было на момент ее публикации всего шесть лет. В итоге созданные им переводы басен доступны читателям всех возрастов, но, что особенно важно, ориентированы прежде всего на круг детского чтения.

Е.Д. Фельдман – особая фигура в непростой переводческой судьбе Дж. Гея в России. Оставив за скобками задачу осмысления творчества гениального английского драматурга, переводчик поставил перед собой сложную задачу максимально полно познакомить отечественного читателя с наследием Гея-баснописца, переведенным на многие языки мира (в частности на урду, бенгали), но, несмотря на значительную историю рецепции, охватывающую без малого два с половиной столетия, почти неизвестным в России: “Работая, испытываю наслаждение – не только от Гея, но и от возможности делать поэзию из простой, обыденной речи” [25, c. 384]. Е.Д. Фельдман стремился передать искрометную сатиру, легкость слога, нравственное наполнение произведений, позволяя себе некоторую вольность, не разрушавшую эмоциональную атмосферу подлинника, но предполагавшую отход от некоторых особенностей формы (прежде всего от принципа эквилинеарности). Публикация первого полного стихотворного перевода басен осуществлялась по мере их создания в 2017–2019 гг. [25, c. 384–462]; [55, с. 286–324]; [56, с. 413–438]; также Е.Д. Фельдманом впервые переведены поэма “Тривия, или Искусство ходить по улицам Лондона” [57, c. 332–381] и отдельные стихотворения Дж. Гея [58, c. 382–386]; [59, с. 636–657]. Обращаясь к басням, Е.Д. Фельдман учитывал их восприятие в Англии, где они долгое время оставались одной из лучших книг, предназначенных для детской аудитории, служивших хрестоматийным материалом в школах, а также то обстоятельство, что адресату книги сыну Георга II Уильяму Августу было на момент ее публикации всего шесть лет. В итоге созданные им переводы басен доступны читателям всех возрастов, но, что особенно важно, ориентированы прежде всего на круг детского чтения.